Карл Брюллов

Мастер портрета

Всемирную славу Брюллову принесла одна-единственная картина, исполненная в историческом жанре, но самые важные его достижения связаны с жанром портрета - как парадного, так и - в особенности - "интимного".

Имя Брюллова ассоциируется в нашем сознании с двумя-тремя самыми известными его произведениями, оно срослось с ними, и тут уж не до нюансов - с чего начинал мастер, как развивался, что думал о живописи на закате жизни? Но, добираясь до нюансов, вдруг удивляешься - насколько быстро нашел себя художник, как стремительно оформился в самобытного творца, оставаясь верным долгие годы эстетической системе, созданной в довольно раннем возрасте.

Странно, но его "Последний день Помпеи", в свое время смутивший европейские умы, тут, вообще говоря, не является показателем; он стоит особняком в брюлловском творчестве.

Да, успех "Помпеи" некоторое время кружил голову Брюллову и не давал ему покоя. Он то и дело обращался к тем или иным историческим сюжетом, замышлял писать новые гигантские полотна, но ничего из этого не вышло. Список сюжетов, которые обдумывал Брюллов, впечатляет - тут и Петр I, и нашествие Гензериха на Рим, и оборона Пскова от поляков, и отечественная война 1812 года, и судьба Наполеона... Ни один из них не был реализован.

При этом постоянное стремление Брюллова к большой форме говорит о многом. А оно очевидно. После страшного пожара, случившегося в 1837 году в Зимнем дворце, художник - при энергичном содействии В. Жуковского - просил императора позволить расписать ему стены дворца, предполагая использовать сюжеты из русской истории, но Николай I ответил на эту просьбу категорическим отказом. Брюллов немало поработал в монументальной живописи, пользуясь тем, что его брат, Александр, был востребованным архитектором. Он написал центральные алтарные образы для церкви св. Петра и Павла, построенной по проекту А. Брюллова, Троицкого собора в Стрельне и Казанского собора в Петербурге; работал над эскизами к неосуществленной росписи плафона Пулковской обсерватории (автор проекта - опять же А. Брюллов); предложил проект росписи храма Христа Спасителя в Москве; с радостью согласился участвовать в создании фресок для Исаакиевского собора. Совершенно ясно, что в "камерной" живописи художник чувствовал себя тесно; ему казалось, что он занимается второстепенными вещами. Между тем, современники ценили его (ну, разумеется, отдав должное "Последнему дню Помпеи"), прежде всего, как великого портретиста; и потомки не разошлись с ними в таком отношении к Брюллову. Это одно из противоречий, которыми была полна мятущаяся душа художника. Привычно считается, что Брюллов примирил (или пытался примирить) в своем творчестве классицизм и романтизм, слив их в некое гармоническое целое. Но дело в том, что это опять же касается его крупнейшей исторической картины - в портретной же своей живописи он шел последовательно от классицизма к романтизму и далее - в последних своих работах - к реализму. То есть как бы предвосхищал общее движение художественной мысли, был на острие задач времени. Откуда же эти попытки повернуть вспять (или "прыгнуть" в сторону)? Вопрос, в сущности, безответный.

Но в качестве ответов можно предложить некие версии. Иногда кажется, что Брюллова к спору классицистов и романтиков вообще "притянули за уши"; самого же его, "естественного" живописца, эти споры в зрелую пору занимали мало.

Он спорил с классицистами до тех пор, пока от них зависел - зависел хотя бы своим ученичеством в Академии художеств, своим пенсионерством в Обществе поощрения художников, необходимостью соответствовать эстетическим представлениям богатых заказчиков (но уже в 1830-е годы он практически не работал на заказ).

Вот на этом этапе Брюллов, да, противостоял классицистам, выбрав себе в учителя не Давида и его русских эпигонов, а великих старых мастеров, отличавшихся широтой своих взглядов на искусство. Самый важный урок Италии, куда Брюллов только что приехал: "Первое, что я приобрел в вояже, - писал он старшему брату Федору, чье мнение весьма уважал, - есть то, что я уверился в ненужности манера. Манер есть кокетка или почти то же". Под "манером" Брюллов здесь подразумевал систему жестких художественных канонов. И не просто какую-то абстрактную систему, а именно систему классицизма. Ему ближе был тот же Рафаэль, "Афинскую школу" которого он - по договоренности с Обществом поощрения художников ("воспроизведение" работы старого мастера было одним из условий пенсионерства) - копировал. Копировал четыре года подряд, став в этой работе почти конгениальным великому итальянцу. Это отмечали многие. Созданную Брюлловым копию до небес превознес Стендаль в своих "Прогулках по Риму", а "Отечественные записки" прокомментировали: "Брюллов не только сохранил все краски подлинника, но отыскал, или, лучше сказать, разгадал и то, что похитило время". А предприняв титанический труд по созданию "Последнего дня Помпеи", Брюллов то и дело прерывал его, отправляясь на "совет" к старым мастерам - в ту же Венецию.

Такая позиция была концептуальной. Но уже в 1830-е годы художника, кажется, не слишком заботили перипетии борьбы двух художественных направлений; он верил только собственной душе, "наитию", и все его впечатляющие достижения с тех пор лежали в области портрета. Здесь ему не было равных. "Уметь верно списать портрет, - писал В. Белинский, - есть уже своего рода талант, но этим не оканчивается все... Пусть с него снимет портрет Брюллов, и вам покажется, что зеркало не так верно повторяет образ вашего знакомого, как этот портрет, потому что это будет не только портрет, но и художественное произведение, в котором схвачено не одно внешнее сходство, но и вся душа оригинала".

Увлекающийся Белинский иногда умел подыскать необыкновенно точные формулы для обозначения явления. Это тот самый случай. Кто-то обвинит брюлловские портреты в вольном или невольном "украшательстве", насильственном "приподнимании" модели и будет прав, но подобные преувеличения обычны для романтизма, в котором портрет наконец покинул жанровые "задворки", выдвинувшись на первые роли. Тем более что в лучших картинах, исполненных в этом жанре, Брюллов уже перерастает и романтизм, в них очевидны элементы реализма и пристального психологизма.

Эти элементы характерны и для всего позднего Брюллова. Говорящий эпизод: в 1848 году Брюллов, увидев картины своего ученика П. Федотова ("Свежий кавалер" и "Разборчивая невеста"), в которых уже дышит будущее передвижничество, сказал ему: "Вы меня обогнали..." Эта фраза, кажется, неплохо объясняет то, в какую сторону "смотрел" Брюллов в конце жизни. Мечты о повторении "Помпеи" были окончательно оставлены, но чтобы шагнуть в выбранном направлении, не хватило жизни.

Назад

К списку работ