Жизнь Тулуз-Лотрека

Анри Перрюшо. Перевод с французского.

Оглавление

II
"СВЯЩЕННАЯ РОЩА"

Мимо него, обгоняя друг друга, проходили всякие
парижские знаменитости.
Куда они идут? - спрашивал себя Прометей.
Андре Жид.
"Плохо прикованный Прометей"

Каждое утро у мастерской Бонна останавливался фиакр, на котором приезжал Лотрек.
С помощью коротенькой палки с загнутой ручкой, которую он шутливо называл "крючком
для ботинок", Лотрек неуклюже, с большим трудом выбирался из экипажа. Тяжело переводя дух,
он старался удержать равновесие, затем утиной походкой торопливо шел в мастерскую; шмыгнув
в угол, к своему табурету, опирался на него огромными ладонями, подпрыгивал и наконец
усаживался. Ноги его болтались в воздухе.
В первые дни ученики, возможно, и хихикали, глядя на этого гнома, у которого туловище
держалось на крошечных ножках, спрятанных в брюки в черную и белую клетку, на его голову,
которая казалась слишком большой, на его толстый нос, оседланный пенсне в металлической
оправе, и толстые губы, мокрые от слюны, скошенный подбородок, на котором начала
пробиваться черная щетина, жесткая как проволока. В мастерских художников любят
позубоскалить. А может быть, ученики, предупрежденные Рашу, и воздерживались от едких
насмешек. Ведь Лотрека сюда рекомендовал Рашу. Когда пришел впервые, Лотрек невозмутимо
- во всяком случае, внешне невозмутимо! - пожал всем руки, выдержал устремленные на него
взгляды. Всякий раз, попадая в общество, где его не знали, он испытывал неловкость, больше того
- стыд. Но он пересиливал себя. Он мужественно выдерживал любопытство окружающих,
поднимал голову и при ходьбе сильнее, чем обычно, переваливался с боку на бок, словно говоря:
"Да, это я, ну и что из того?"
Действительно, что из того?
Он понимал, на какие унижения идет, решив, несмотря ни на что, жить как все. Он все
обдумал и знал, что его ждет. Он не из тех слабовольных людей, которые закрывают глаза на
действительность. У него нет выбора - или такая жизнь, или никакой. Оставаться на положении
калеки, быть окруженным вниманием, но презирать себя! Покой - и в то же время отвращение к
самому себе. Уж лучше умереть! Его знатное происхождение, его богатство - все это напоминало
заржавевшие ключи, которые не могут отпереть ни одну дверь. Вход в мир был закрыт для него.
Если он хочет проникнуть в него, ему придется добиваться этого собственными силами, заслужить
иной титул. Вот так младший отпрыск какого-нибудь знатного рода, лишенный наследства,
уезжает в заокеанские страны, чтобы сколотить себе состояние. Лотреку хотелось бы стать врачом
или хирургом. Ему по душе орудовать скальпелем, изучать человеческий организм. Но при его
физических данных об этом нечего и помышлять. Его удел - искусство. Только искусство
поможет ему добиться права, о котором он мечтал, - права дышать одним воздухом со всеми
людьми.
Вначале Лотрек с трудом приспосабливался к жизни мастерской. Уж очень все в ней
отличалось от той среды, в которой он вырос. Он тосковал, но настойчиво боролся с собой. И с
упорством, достойным его далеких предков, воинственных альбигойцев, он с головой уходил в
работу.
Лотрек жил полной жизнью.
За короткое время он покорил своих товарищей. Как полагалось по традиции новичку, он
щедро - праздник так праздник! - угостил их: были пунш, белое вино, устрицы, кулечки с
жареной картошкой, сигареты и сигары. Но не только угощением завоевал Лотрек симпатии своих
соучеников. Главное заключалось в нем самом. Потомок крестоносцев мог бы держаться
высокомерно, а он был необычайно прост. Юноша, с которым судьба поступила так бессердечно,
мог бы озлобиться, стать угрюмым. А он был сама приветливость. Он не вымещал на других свои
беды, не искал виноватых. Его дружелюбие, его умение расположить к себе трогали людей.
Ничто, казалось, не способно было его удивить, шокировать. Его интересовало все. Он был такой
душевный, такой общительный, что, едва успев познакомиться с ним, люди переставали замечать
его уродство. Привыкший к жизни в большой семье, он легко вливался в коллектив. К тому же
дружба была необходима ему. Совершенно беззащитный, он страшился одиночества, откровенно
искал поддержки. Друзья были благодарны ему за это. Если бы он ныл, жаловался, от него все бы
отвернулись. Но он первый смеялся над своим несчастьем, с готовностью подтрунивал над собой.
"Я ликерная бутылка", - шепелявя, говорил он и при этом гримасничал, пародируя себя. Он
развлекал зрителей, сознательно подчеркивая свое уродство только с целью самозащиты, с
намерением отвести удар: ведь тогда смеялись не над его уродством, а над его гримасами. Но кто
мог проникнуть в его душу? Кто знал, какие муки испытывает "маленький обрубок"?
Лотрек пленял своей честностью, своим независимым поведением, живостью,
мальчишеством, фантазией. Ему прощали все: капризы избалованного ребенка,
раздражительность, то, что он мог, вспылив из-за какого-нибудь пустяка, резким словом обидеть
тех, кого больше всего любил: Рашу, с которым он сошелся очень быстро, или Адольфа Альбера
- двадцатишестилетнего юношу, относившегося к нему с большой нежностью. Впрочем,
хорошее настроение быстро возвращалось к нему. Даже самый посредственный каламбур
способен был развеселить его. Если кто-нибудь начинал напевать, он тут же подхватывал.
Тем не менее у Лотрека на все был свой собственный взгляд. Он проявлял трезвый ум по
отношению к себе, а также к остальным и мог быть вполне беспристрастным судьей, так как
сознавал, что лично он вне игры. Среди окружавших его молодых людей он сразу же угадывал
тех, которые никогда ничего не достигнут. Эти слабовольные, болтливые, лицемерные
ничтожества, прикрывавшиеся красивыми словами, считали, что для того, чтобы стать
художником, достаточно внешне подражать истинным мастерам 1. Лотреку все это было противно.
Нет, он не хочет разыгрывать из себя художника. Его внешность и без того обращала на себя
внимание, и это было достаточно мучительно. В его трагичной жизни нет места комедии. Но он не
выносил также, когда комедию разыгрывали другие. Ему было чуждо самомнение, прожектерство.
Он любил людей прямодушных, таких, которые ничего из себя не строили, но зато сами по себе
были личностями незаурядными.
1 "Я не помню случая, - говорил потом Рашу, - чтобы Лотрек ошибся в оценке наших товарищей.
Он был поразительным психологом".

Лотрек работал с большим усердием. По утрам - в мастерской Бонна; во второй половине
дня - у Пренсто или Рашу. Еще до поступления к Бонна он овладел некоторыми тайнами
ремесла, но вел себя у него так, словно ничего не знал. Он начинал с азов. Все с самого начала.
Покорно слушал он советы знаменитого художника, стараясь применить их практически. Не зная
усталости, рисовал углем.
Первые замечания Бонна, надо признать, были не очень обнадеживающими. "Мэтр сказал
ему, - писал Пренсто родным Лотрека, - что у него странные краски, и еще - что он рисует,
как ребенок". Это было ужасно, но критика мэтра только увеличила энергию Лотрека. Бонна
"подсыпал ему перца в кровь". Лотрек тут же стер - да здравствует хлебный мякиш! - только
что сделанный рисунок и с новым рвением принялся за работу. Разве мог он несерьезно отнестись
к мнению мсье Бонна, художника, "величие которого, - говорил он в одном из своих писем к
дяде Шарлю, - не позволяет мне задавать вопросы"?
В строгом сюртуке, с орденами, которые он менял в зависимости от того, куда
направлялся, этот прославленный портретист бывал в посольствах, в министерствах, в
великосветских салонах.
Для того чтобы заказать Бонна портрет, было мало одного желания. Не каждый, кому
приходила в голову такая фантазия, мог добиться этого. Портрет у Бонна - удел избранных, он
стоит очень дорого. К этому надо готовиться, как к посвящению в рыцарство - "постом,
молитвами, всяческими лишениями, - шутливо писал один журналист, - а когда вы полностью
проникнетесь важностью предстоящего события, закажите себе платье для портрета Бонна
(существуют специальные модели). Заручитесь рекомендацией генерала, министра или посла, и
тогда, и только тогда, мсье Бонна согласится запечатлеть вас во весь рост, чопорной, сверкающей
как хрусталь и освещенной сверху".
Недовольный своим маленьким ростом, Бонна искусственно увеличивал его с помощью
каблуков. В разговоре он закидывал назад голову и не говорил, а вещал. Несмотря на то что он
двадцать пять лет прожил в Париже, у него сохранился баскский акцент. Зарабатывал Бонна очень
много; большую часть денег тратил на коллекцию картин, которую с любовью и упорством все
время пополнял 1.
1 В дальнейшем он подарил коллекцию своему родному городу, музею Байонны.

Он был рьяным поклонником старых мастеров и смиренно сознавал, какая пропасть
разделяет его и Веласкеса или Микеланджело; когда он говорил о "Сикстинской мадонне", голос у
него дрожал.
Бонна "неласков со своими учениками, - писала графиня Адель. - Возможно, это
доказывает, что он действительно относится к ним серьезно". Своей суровостью, своей
непоколебимой верой в принципы, которые он считал бесспорными, Бонна вызывал у Лотрека
уважение. В Бонна Лотрек видел идеал настоящего мастера, именно такого, каким должен быть
истинный художник в представлении Тулуз-Лотреков. Значит, чтобы тоже добиться признания,
"не остаться неудачником и здесь", Лотрек должен сделать все, чтобы Бонна был им доволен.
Лотрек выполнял все требования учителя. Если раньше им руководил только собственный
вкус, то теперь он подавлял его, сдерживал свои порывы. Он прилежно копировал античные
гипсы, усердно, в академической манере, рисовал обнаженную фигуру. Он любил яркие краски.
Под влиянием Бонна его палитра мрачнеет. Его этюды становятся безликими, сухими - в духе
его учителя.
Лотрек продолжал бывать на ипподроме, вращался в своем кругу, ходил в светские клубы,
посещал и выставки. "Изумительная выставка в великолепном помещении", - сообщал он дяде
Шарлю об акварелистах, ошеломленный такими картинами, как "Жительница Беарна" Жаке и
"Тунисские сцены" Детайя. Салон тоже привел его в восторг. "Там есть что посмотреть! -
восклицал он. - Взять хотя бы "Портрет де Шаванна" Бонна, "Праздник 14 июля" Ролла,
"Последние минуты Максимилиана" Ж.-П. Лоуренса". Лотрек восторгался теми картинами,
которые получили общее признание. В общем, за племянника дяди Шарля можно было не
беспокоиться, он встал на правильный путь.
Но иногда у Лотрека вдруг проскальзывало сомнение. Когда Бонна твердил ему, что его
рисунок "просто-напросто ужасен", он верил своему учителю, набирался мужества и начинал все
сначала, стараясь подавить в себе все самобытное, свою уже тогда ярко выраженную
индивидуальность прирожденного рисовальщика, лишь бы у него получалось так, как требовали.
"Когда вы пишете ноги модели, смотрите на ее голову", - говорил ему этот художник-идеалист.
Разве это не странно?
И не странно ли также, что о Бонна, человеке, который окружен почетом, имя которого
произносится окружающими с таким почтением, молодые художники складывают насмешливые
песенки, так, будто член Института для них не является величественным представителем
искусства.
Бонна,
Ты специалист по сюртукам.
Вот это да,
Вот это да.
Их подгоняешь к сапогам.
Вот это да,
Вот это да.
Почему такое неуважение? В марте, как раз когда Лотрек приехал в Париж, на улице Сент-
Оноре, недалеко от сите Ретиро, открылась седьмая выставка импрессионистов. Неизвестно,
пошел ли Лотрек посмотреть на произведения знаменитых импрессионистов, всяких там Моне,
Ренуаров, Писсарро, Сислеев, Берты Моризо и других, чья живопись была полным отрицанием
всего, что Бонна и подобные ему художники утверждали и писали. Но, во всяком случае, трудно
поверить, чтобы Лотрек не слышал о них. Ученики Бонна много спорили. Их вкусы не всегда, да,
отнюдь не всегда совпадали со вкусами учителя. Некоторые из них давали понять, что
импрессионисты, Мане например, представляются им весьма интересными художниками.
(Неужели в Салоне, где Лотрек будто бы отметил только Бонна и Ролла, он не задержался перед
большим полотном Мане "Бар в "Фоли-Бержер""? Но он ни слова не написал об этом дяде
Шарлю.) Возможно, что Лотрек, находясь под влиянием художественных предрассудков своей
среды, и удивлялся высказываниям товарищей, но, во всяком случае, они открыли перед ним
новые горизонты, именно благодаря им он понял, что в 1882 году французская живопись не
ограничивалась произведениями официальных художников, членов Института, которые
выполняли заказы светских дам.
Пребывание в мастерской Бонна, однако, не прошло для Лотрека без пользы. Здесь он
узнал законы композиции, здесь он понял, что без дисциплины не может быть плодотворной
работы, что, если он хочет осуществить свои планы, ему придется все с большим и большим
упорством развивать и укреплять свой талант.

* * *
Летом Лотрек снова уехал на юг.
В последний раз он вытянулся у "стены плача": один метр пятьдесят два сантиметра.
Больше он не вырастет. Он иронически сравнил себя с апостолом Симеоном, этим "немного
насмешливым коротышкой, который, склонив голову", притулился в одной из ниш собора Альби.
Наслаждаясь рисованием и живописью, Лотрек за время каникул накопил немало полотен
и рисунков углем. Он сделал несколько пейзажей, этюдов с изображением лошадей, много
портретов. Все члены семьи по очереди должны были позировать ему: мать, бабушки, дядя
Шарль, дядя Амедей, кузины и кузены. В поисках модели он обращался к крестьянам и слугам,
платя им по семьдесят пять сантимов за час. Лотрек трудится много и с большой пользой и достиг
огромных успехов. В произведениях этого периода у него чувствуется собранность, появился свой
почерк. Вдали от мастерской Бонна его палитра снова светлеет. Лучшие его полотна залиты
светом, в особенности портреты молодого Рути. Что это? Влияние импрессионизма? Или влияние
художников Салона, которые тяготели к деревенским мотивам - тогда это стало модно! - таких,
как Бастьен-Лепаж и Жюль Бретон?
Не все работы этого периода 1 у Лотрека равноценны. Он в поиске. В одних его полотнах
чувствуется непосредственность и тонкость - это оценил бы Сислей! - другие написаны
пастозно и темно.
1 За 1882 г. насчитывается около сорока полотен.

Среди многочисленных моделей, которые ему позировали в Боске, был и некий папаша
Матиас, завсегдатай кабаре. Лотрек написал его портрет: тяжело опустив голову на скрещенные
руки, папаша Матиас сидит, навалившись всем телом на стол, перед полупустым стаканом с
вином. Потрясающе реалистическая картина! Папаша Матиас смотрит на художника. Его испитое
лицо, изборожденное длинными морщинами, его тусклые глаза убедительно передают состояние
отупения, вызванное алкоголем. По своей простоте это полотно может служить документом,
историей болезни: вот до какого падения доводит пьянство.
Алкоголь - это волшебный яд. Лотрек со своими друзьями по мастерской часто бывал в
кафе. Он не скупился и любил только хорошие напитки. Ему охотно составляли компанию. Он
тоже не заставлял себя долго упрашивать. Чревоугодник по натуре - "я гурман, как кошка
епископа", - признавался Лотрек, - он пробовал и пил все, что доставляло такое же
наслаждение, "как вид павлиньего хвоста". И потом алкоголь развеивает тоску. Лотрек пил не для
того, чтобы забыться, нет! Он пил ради удовольствия. Но помимо удовольствия вино вызывало в
нем "то перевозбуждение, то исступленное состояние, которое придавало ему силы и заменяло
веселье" 1. Когда выпьешь, все так упрощается, становится настолько легче на душе!
1 Таде Натансон.

Пятого сентября в замке Боск праздновали открытие новой часовни. На эту церемонию
прибыл его высокопреосвященство Бурре, родезийский епископ. Обращаясь с алтаря к Лотреку,
епископ отечески предостерег его: "Дорогой сын мой, вы избрали профессию самую прекрасную,
но и самую опасную".

* * *
Когда осенью Лотрек вернулся в Париж, его ждали перемены. Бонна распустил свою
мастерскую. Его ученики сначала растерялись, но потом попросили другого знаменитого
художника, Фернана Кормона, принять их к себе. Так вместе со своими друзьями Рашу и
Адольфом Альбером Лотрек поступил в мастерскую, открытую автором нашумевшего "Каина" на
улице Констанс, на Монмартре.
Картина "Каин", сюжет которой навеян "Легендой веков" Гюго, два года назад, в 1880
году, была главным событием Салона. Государство поспешило ее купить, чтобы обогатить
национальное художественное собрание. Это полотно было ярким подтверждением всеми
признанных достоинств Кормона, художника с мировым именем, которому под силу большие
исторические сюжеты. Кормон был сыном водевилиста, автора "Двух сироток". Он учился у
Кабанеля и Фромантена. После "Смерти Магомета" и "Свадьбы нибелунгов" (за эти произведения
он в 1870 году, в двадцать пять лет, получил свою первую медаль) Кормон написал эпизоды из
индусской мифологии, затем "Каина". "Каин" натолкнул его на другие доисторические сюжеты,
достойные его кисти. Теперь он погрузился в каменный век. Красивых девушек, которые
позировали ему, он облачал в звериные шкуры, а юношей с Монмартра превращал в охотников на
белых медведей и жителей свайных хижин. По-видимому, из-за его вкусов, а также из-за его
крайней худобы - он был тощ, невероятно костляв, с угловатым маленьким лицом, редкой
бородкой, выпуклыми глазами и тяжелыми, нависшими веками - его прозвали "Папаша
Коленная Чашечка". Но, несмотря на такую непочтительность, Кормона все уважали. Что же
касается Лотрека, то он считал, что у Кормона "могучий и суровый талант".
Ученики обожали Кормона. Его успех не помешал ему остаться простым и сердечным
человеком. В тридцать семь лет он был все таким же веселым и беспечным, как в юности, и все
титулы и почести не остепенили его, не сделали надменным. Как и прежде, он принимал участие
во всех проказах. Когда его наградили орденом Почетного легиона, молодые художники устроили
маскарад. Кормон, вооружившись бутафорской шпагой, шагал во главе карнавального шествия
рядом с одним из учеников, который держал над ним раскрытый зонтик. У Кормона Лотрек попал
в совсем иную обстановку, чем у Бонна с его встрясками. И все же он сожалел о своем бывшем
учителе. Кормон показался ему слишком снисходительным. У автора "Каина" не было суровости
Бонна, и он удовлетворялся заданиями, выполненными, по словам Лотрека, "приблизительно".
Лотреку приходилось самому заставлять себя делать больше, чем от него требовал учитель. Это
ему не нравилось, нервировало его. Ему хотелось, чтобы его "подгоняли".
Кормон приходил в мастерскую два раза в неделю. Как птичка, он порхал от одного
мольберта к другому, подправлял картины и рисунки, подсказывал, что нужно исправить еще,
одним говорил, что им следовало бы побольше работать в "плоскостях", другим - что неплохо
было бы покопировать Веронезе.
После ухода учителя жизнь в мастерской снова текла своим чередом. Ученики - а их
было около тридцати - галдели, распевали фривольные песенки, рассказывали смешные, чаще
скабрезные истории. Лотрек, хотя внешне это никак не выражалось, чувствовал себя среди своих
товарищей неуютно. "Мне мешает куча всяких моральных соображений, - говорил он, -
которые надо обязательно отмести, если я хочу чего-то достичь".
Но чего именно достичь? Этого он не знал. Все шло не так, как ему хотелось бы. На его
взгляд, он завяз где-то на посредственном уровне. "Я отнюдь не возрождаю французское
искусство, - пишет он, - я сражаюсь с несчастным листом бумаги, который не причинил мне
никакого зла и на котором, уверяю вас, у меня не получается ничего хорошего". Да, он не из тех
самоуверенных хвастунов, которые могут вызвать зависть. По отношению к себе он не знал
снисхождения, но зато всегда с радостью превозносил работы некоторых своих друзей, например
Луи Анкетена, сына мясника из Этрепаньи. Анкетену сам Кормон предсказывал блестящее
будущее, и несколько его полотен - это была высшая награда! - даже украшали стены
мастерской.
"Папа, конечно, обозвал бы меня аутсайдером", - говорил Лотрек. Охраняя семейную
честь, граф Альфонс попросил сына взять себе псевдоним. Лотрек было отказался, но потом,
чтобы его "оставили в покое", с грустью покорился. Он стал подписываться анаграммой своей
фамилии - Трекло - или же совсем не ставил подписи.
Его хотят лишить даже имени! Лотрек с горечью размышлял о своей жизни, но тут же
отгонял от себя эти мысли. Вечером, когда он возвращался в сите Ретиро, мать заключала его в
свои объятия. Прибежище нежности! Графиня Адель была ненавязчиво внимательна, она знала,
как страдает ее дитя. При ней не было нужды хорохориться. Он снимал маску. Ученик Кормона,
который в мастерской смеялся, гримасничал, звонким голосом подхватывал омерзительные
припевы, уже не бодрился. Под взглядом матери он окунался в голую и жестокую
действительность. И он давал волю своим чувствам. Его покоряла эта любовь, которой мать
старалась утешить его, любовь, в которой он так нуждался.
Любовь матери пронизывала его, но и терзала. Завтра он снова поедет на Монмартр и
между двумя шуточками, паясничая, бросит: "Эх, хотел бы я увидеть женщину, у которой
любовник уродливее меня!" Мастерская встретит эту остроту взрывом смеха. Потом, возможно,
кто-нибудь заметит, что вот Папашу Коленная Чашечка тоже нельзя назвать красавцем, однако же
это не мешает ему содержать одновременно трех любовниц, и это ставилось ему в большую
заслугу.
Трекло!
"Дорогая мама, - писала графиня Адель, - молитесь за него. Пребывание в мастерской с
точки зрения профессии дает ему очень много, но это тяжкое испытание для молодого человека!"

* * *
Монмартр 1882 года был еще почти таким, каким его описывал в "Октябрьских ночах"
Жерар де Нерваль: "Мельницы, кабаре и зеленые беседки, тихие деревенские уголки, спокойные
улочки с хижинами, сарайчиками и густыми садами, зеленые луга, прорезанные глубокими
оврагами, на дне которых вдоль глинистых берегов текут ручьи, постепенно смывая небольшие
островки зелени, на которых пасутся козы, объедая на скалах листья аканта; маленькие девочки с
гордым взглядом и поступью горянок пасут их, играя в свои игры".
Садики. Грабовые аллеи. Пустыри. Монмартр еще не так давно был пригородом - его
присоединили к Парижу лишь двадцать лет назад, в 1860 году, и поэтому этот район столицы все
еще сохранил провинциальный облик. Тишиной, широким горизонтом, открывавшимся с холма,
каким-то особенным освещением, а также дешевизной жизни Монмартр привлекал многих
художников. Постепенно то тут, то там появлялись мастерские. После 1870 года Монмартр стал
менять свой облик.
На вершине холма медленно строилась церковь Сакре-Кёр, которую было решено возвести
после поражения 1870 года. В нижней части Монмартра появились такие кабаре, как "Ла гранд
пинт", "Ле плю гран бок", "Оберж дю клу". На бульваре Рошешуар, в кабачке под названием
"Ша-Нуар", открытом неким Родольфом Сали, с недавнего времени встречались поэты,
куплетисты и художники. Кроме того, на Монмартре было много заведений, где танцевали.
Продолжали танцевать в "Мулен-де-ла-Галетт". Там сохранилась еще деревенская обстановка и
даже две из тридцати мельниц, крылья которых некогда крутились на холме. Танцевали и на
бульваре Клиши в "Рен-Бланш" и "Буль-Нуар", возникших еще в эпоху Второй империи и уже
доживавших свои последние деньки, в то время как "Элизе-Монмартр" благодаря энергии нового
хозяина притягивал своей развеселой музыкой толпы гуляк. Монмартр становился все
оживленнее. В поисках женщин легкого поведения (а их здесь было все больше) в этот
отдаленный район Парижа потянулись кутилы, перед кабачками и кафе при желтом свете фонарей
теперь то и дело возникали драки между какими-то подозрительными личностями.
Улица Констанс, на которой помещалась мастерская Кормона, выходила на улицу Лепик,
извивавшуюся по склону холма. Лотрек, прежде чем нанять извозчика, чтобы ехать домой, любил
побродить со своими друзьями. "Выпьем по стаканчику?" Некоторые из его товарищей жили
поблизости. Рашу, который только что закончил портрет Лотрека (Лотрек отблагодарил его,
подарив ему обезьяну, которая, по его мнению, сильно смахивала на министра Мелина), жил на
улице Ганнерон. У Анкетена была мастерская на авеню Клиши. В обществе Рашу, Анкетена, Рене
Гренье (этот тулузец числился в мастерской вольнослушателем), Шарля-Эдуара Люка или Тампье,
который посещал все выставки, часами рассуждал о живописи, но не снисходил до того, чтобы
взять кисть в руки, Лотрек, вцепившись в чей-нибудь локоть, ковылял по улицам Монмартра. Ему
всегда было грустно расставаться с друзьями. Оставшись один, он чувствовал себя беззащитным:
любой хам мог оскорбить его. В компании друзей он не боялся ничего. "Дылда моя", - задрав
голову, нежно говорил он Анкетену. Анкетен был на четверть метра выше его и старше на четыре
года. У него были резко очерченные черты лица и перебитый нос, который подчеркивал сходство
Анкетена с Микеланджело.
Анкетен вызывал у Лотрека восхищение. У него было все, чего так не хватало Лотреку, -
железное здоровье, крепкое, мускулистое тело, которое он ежедневно развивал фехтованием и
длительными прогулками верхом. Фанатически влюбленный в лошадей, он, пожалуй, даже
предпочитал их живописи, хотя и считал, что станет большим художником. Он был непомерно
самонадеян и тщеславен. Однажды, когда он пришел со своими товарищами по мастерской в Лувр
и экскурсовод предложил им свои услуги, Анкетен с презрительным высокомерием ответил ему:
"Зачем? Ведь Лувр создаем мы!"
Талантливый художник, рисовальщик, для которого не существовало никаких трудностей,
он был убежден - и говорил об этом! - что станет современным Рубенсом. Он мечтал вести
такую же роскошную жизнь, какую вел Рубенс, и, подражая ему, уже носил короткую бархатную
куртку и широкополую фетровую шляпу.
Эта самоуверенность приводила в восторг Лотрека. Чего еще мог пожелать Анкетен? У
него было все, в том числе и женщины; этот донжуан потерял счет своим победам. Женщины!
Сидя в кафе, Лотрек слушал болтовню друзей и разглядывал проходивших мимо женщин. Иногда,
заметив его сидящим в углу с красавцем Анкетеном (отчего Лотрек казался еще меньше и
уродливее, чем на самом деле, настолько карикатурно выглядел он рядом с приятелем), какая-
нибудь девушка вдруг замедляла шаг и зрачки ее расширялись от удивления. Она шла дальше или
еще оборачивалась, а он, уничтоженный этим взглядом, в котором она даже не решалась
высказать ему свое отвращение, опускал голову, и в горле у него застревал комок.
Ему восемнадцать лет. Страсти бушуют в нем, кровь бурлит, бешено стучит в висках.
Мимо проходят девицы в своих шуршащих платьях. Прелестная, мучительная картина. Глаза
женщин, их жесты, их руки, их тело! О, как бы он умел любить! Ведь он родился для любви!
Любить! Но на что он может надеяться? У всех его товарищей по мастерской есть любовницы, все
хвастаются своими романами. А он? Ничего. Он ничего не получит! Никогда ни одна женщина не
согласится прижать свои губы к его слюнявому рту. Никогда!
Никогда! Вскинув голову, сверкая из-под пенсне глазами, Лотрек громко отпускал какую-
нибудь грубую шутку или же гнусавым голосом, в котором звучала ирония и в то же время грусть,
фыркая через каждые три слова (казалось, что он смеется), изрекал: "Любовь - это когда тебя
одолевает желание (фырк!), но такое, что хоть подыхай! (Фырк!) Желание, чтобы тебя пожелали
(фырк!) А? Что скажешь? Дылда ты моя!"
Все, что Лотрек вложил бы в любовь, он вкладывал в дружбу. Но его привязанность была
деспотична. Слабый, нуждающийся в обществе сильных, в их защите, он заставлял друзей
приноравливаться к своим капризам, к своим настроениям. Он требовал, приказывал, увлекал их
за собой. В кругу друзей он напоминал "генерала, командующего своими солдатами" 1.
1 Морис Жуаян.

Все, что он вложил бы в любовь, он вкладывал в работу. В ней находил выход избыток его
неиспользованных жизненных сил. Снедаемый чувственностью, он исступленно рисовал,
неистово испещрял энгровскую бумагу точными и нервными линиями. Он был не из тех, кто
спокойно обсасывает свое произведение. Линии рождались под его пером одним махом, передавая
самые характерные черты модели.
Это было не совсем то, чего хотел от него Кормон. Лотрек, по его собственному
признанию, самым жалким образом "топтался на месте". "Ах, дорогая моя крестная мама, -
жаловался он, - какая это обезнадеживающая профессия! Будьте же мудрее меня и ни за что не
отдавайтесь целиком живописи. Если к ней относиться серьезно, как я, она намного труднее
греческого или латыни".
К счастью - по крайней мере с точки зрения Лотрека, - Кормон стал более придирчив,
чем вначале. "Последние две недели, - писал Лотрек в феврале, - он очень недоволен
несколькими учениками, в том числе и мной, шпыняет нас. И вот я с новым жаром принялся за
работу".
Лотрек прилагал все силы, стараясь как можно лучше выполнить задания учителя -
рисовал разные аллегории: воина, сражающегося с грифом, Икара, сцены из жизни Меровингов, из
жизни первобытных племен. По правде говоря, Лотрек все больше склонялся к мысли, что все эти
традиционные сюжеты весьма нелепы. Кормон предложил ему написать ряд аллегорических сцен
из золотого века под общим названием "Весна жизни", где он должен был изобразить юношей и
девушек, резвящихся с пантерами и львами, и, с иронией добавлял Лотрек, "с бронзовыми
кастаньетами жрецов Кибелы".
Под влиянием разговоров о живописи, которые велись в мастерской, а они противоречили
советам Кормона и призывали брать пример с художников - антагонистов официального
искусства - Мане и других импрессионистов, - Лотрека стали одолевать сомнения. Он только
что побывал на светских выставках. То ли действительно в этом году там не оказалось шедевров,
то ли изменился глаз Лотрека, но, как бы там ни было, в письме к дяде Шарлю он уничтожил их
несколькими эпитетами: "Акварелисты - полное ничтожество. "Вольней" - посредственность.
"Мирлитон" - терпимо". И затем, извинившись за столь "бесцеремонное суждение", добавлял:
"Большего они не заслуживают".
Энергия, которую проявлял Лотрек, как только садился за мольберт, поражала его
товарищей. Некоторые из них, наиболее чуткие, угадывали его смятение. Они понимали, что за
непринужденными разговорами калеки скрывается большая горечь, чувствовали, как изранена его
душа.
Как-то Шарль-Эдуар Люка 1, жизнелюбивый нормандец, в минуту сердоболия нашел
способ излечить Лотрека от мучившего его комплекса. Он знал многих более или менее
доступных женщин. Но к кому из них обратиться со столь необычной просьбой? Кто из них
согласится посвятить в тайны любви такого урода? Люка вспомнил о молоденькой натурщице,
Мари Шарле, которой он оказал несколько услуг. Она была именно тем "животным", которое
подходило для задуманной Люка цели. Тоненькая, как юноша, почти без бюста, с огромными
глазами и большим ртом, она, несмотря на свои шестнадцать-семнадцать лет, была знакома со
всеми пороками. Выросшая на улице Муфтар, она сбежала от отца-пьяницы, который, напившись,
изнасиловал ее, и сняла комнату за пятнадцать су на улице Эколь-де-Медсин. Настоящее
животное, она действовала бессознательно, отдаваясь любому, искала все новые чувственные
наслаждения, чтобы удовлетворить свои инстинкты.
1 Совершенно бездарный художник, ставший в дальнейшем промышленником.

Ее-то Шарль-Эдуар Люка и бросил в объятия Лотрека.
Мари Шарле!
Вспоминал ли Лотрек те вечера в Бареже, когда четыре года назад он, лежа в постели с
гипсом на ноге, с надеждой ждал прихода Жанны д'Арманьяк?.. "Я слушаю ее голос, но не
решаюсь смотреть на нее. Она такая статная и красивая. А я не статен и не красив". Стыдливость,
нежность, девичья взволнованность... Цветы увяли. Грезы, которые помимо его воли преследовали
Лотрека, развеялись. Разврат, распутство, патологическая чувственность - вот с чем познакомила
Лотрека проститутка. Здесь не было ничего от истинной любви. Шарль-Эдуар Люка был прав:
Мари Шарле пришлась по вкусу эта связь. Уродство Лотрека она находила пикантным.
Мари Шарле возбудила в нем чувство отвращения. Отвращения и презрения. Вот это и
есть любовь! Вот это и есть женщина! Вернее, та любовь и тот род женщин, которые ему
уготованы судьбой. И нечего самообольщаться. Прежде всего он презирал самого себя. Вот,
значит, каков он!
Но он и не самообольщался. Эта падшая женщина была еще одним тягостным
подтверждением того, что его жизнь загублена. Он-то боялся, что станет вызывать жалость, а на
самом деле пробуждал патологию. Пусть будет так! Он готов к этому! "Надо уметь мириться с
собой", - говорил он иногда.
Мари Шарле помогла ему сделать еще одно открытие: он оказался очень темпераментным,
и его освобожденная плоть не признавала теперь никаких тормозов. Да и почему он должен был
смирять ее? Кого ему обманывать? Чего ему бояться? И Лотрек уступал сумасбродным
женщинам. Их и его желания совпадали. Все хорошо.
Все хорошо, несмотря на отвращение, на несбывшиеся мечты, на грусть, которую он тут
же подавлял в себе. Ведь Анри-Мари-Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа - всего-навсего Трекло.
Вдобавок к искусству ему даровано еще право на наслаждения. И он предавался им так же бурно,
как работе. Пусть он прожжет свою жизнь! Что из того? Шутя и смеясь, Лотрек бродил по
Монмартрским улочкам.
Постепенно Монмартр становился центром его жизни. С каждым днем он чувствовал себя
здесь свободнее, чем где-либо. Париж, казалось, сбрасывал сюда все отребье. Уличные женщины,
какие-то темные личности, парии, жившие неизвестно на какие средства, бездельники, бездарные
поэты, анархисты, молодые художники в широкополых шляпах, натурщики и натурщицы в
ожидании работы (по воскресеньям на площади Пигаль, вокруг бассейна, устраивалась биржа
моделей), нищие сицилианцы в красочных лохмотьях, изображавшие бога, неаполитанки, которые
то торгуют своим телом, то позируют для мадонны, красавчики в узких брючках, одинокие дамы
- последовательницы Сафо, и разные другие "феномены", говоря языком Лотрека, населяли
Монмартр. Настоящий "Двор чудес" 1. Все здесь были горбунами - одни физически, другие
морально. Любой урод пробуждал любопытство лишь в первую минуту, затем никто уже не
удивлялся. Пожалуй, больше всего недоумения здесь вызвал бы обычный, нормальный человек.
Лотрек чувствовал себя на Монмартре непринужденно. Его уже знали, привыкли к его виду, никто
не обращал на него внимания. Это слияние с окружающей его средой помогло Лотреку обрести
душевное равновесие. И относительный покой.
1 "Двор чудес" - квартал в средневековом Париже, служивший притоном нищих. - Прим. пер.

Мало-помалу он отдалялся от своих. Внешне, казалось бы, ничего не изменилось во
взаимоотношениях Лотрека с людьми его круга. Он ежедневно возвращался в сите Ретиро; его
письма, адресованные в Боск и Альби, как прежде, были ласковыми и доверчивыми. Но в нем
происходили глубокие перемены. Пренсто, несмотря на большой успех, который выпал в этом
году в Салоне на долю его картины "Интерьер хлева" (она получила медаль), переселился, правда
временно, в Жиронду и проводил там больше времени, чем в своей мастерской на Фобур-Сент-
Оноре в Париже.
Лишившись общества друга, Лотрек перестал посещать бега. Лошади, конечно, по-
прежнему волновали и всегда будут волновать его, но красота существует повсюду, не только на
ипподромах. Где бы он ни был, он всюду находил ее, выражая свой восторг возгласами: "А,
каково! Ну, что? Разве это не великолепно?" Вызывала в нем восхищение не условная красота,
которой преклонялись такие люди, как Бонна или Кормон. Лотрек был слишком земной, чтобы
уходить от действительности. Его созерцательную натуру, его ненасытное любопытство пленяло
лишь необычное в человеке, то, что составляет его индивидуальность. Это - и только это! -
толкало его взяться за кисть. Уродство. Но и в уродстве "есть своя красота", нужно только уметь
увидеть ее. Ах, какое же это "увлекательное занятие - находить красоту!"
Весной в галерее Жоржа Пети открылась большая выставка японского искусства. Лотрека
пленили чистые, нежные краски эстампов, оттеняющие локальные пятна, и доставляющий
наслаждение нервный ритмичный рисунок, такой убедительный в своих неожиданных ракурсах.
Сколько очарования в этом легком, лаконичном искусстве, такого чистого письма и столь
искусной утонченности. В восторге Лотрек рьяно начал коллекционировать японские эстампы. У
него даже возник план когда-нибудь побывать в Японии, в стране низкорослых людей и
карликовых деревьев. Мать предложила тотчас же отправиться в путешествие.
Но Лотрек отказался. Он не может уехать, нет, это неосуществимо, ему столькому еще
нужно научиться! Лотрек лез из кожи вон, чтобы Кормон был доволен им. Учитель требовал от
него идеальных условностей, которые претили Лотреку и приводили его в уныние. Но, несмотря
на это, он продолжал упорно работать. "Я не могу, не могу, - писал он в отчаянии. - Я борюсь с
собой и бьюсь головой об стену - Да-да! - все это ради искусства, которое не дается мне и
никогда не поймет, сколько я страдаю ради него". Изнуряющая бесплодная борьба. Лотрек
яростно, с бешенством пытался подавить в себе свое "я", но оно помимо его воли заявляло о себе.
В отличие от Анкетена, который по многу часов проводил в Лувре, с лупой в руке изучал
полотна великих мастеров, пытаясь раскрыть секреты их "кухни", Лотрек не способен был
оценить эти шедевры - в них он видел лишь превосходную, но совершенно отрешенную от
действительности живопись. Исторические персонажи, застывшие в торжественных позах, ангелы,
сирены, сатиры... Да, бесспорно, техника у этих художников потрясающая. Но кому все это нужно,
если живопись ничего не выражает, если она не является прежде всего способом экспрессивно
отобразить правду жизни?..
В мае графиня Адель купила в районе Бордо, в нескольких километрах от Лангона, имение
Мальроме, очаровательный замок, башни и башенки которого утопали в зелени покрытого лесом
холма. К замку прилегали пятьдесят гектаров земли. По соседству с замком жили кузены графини
Адели, Паскали, чье общество она очень ценила. Графиня с сыном провели лето в этом новом
имении.
Мальроме очень понравился Лотреку. Он с удовольствием работал в этом прелестном
уголке. Однако, хотя он и нарисовал здесь несколько сцен из сельской жизни, в частности сбор
винограда, он оставался верен своему призванию: писал портреты 1. Пейзажи и раньше не
прельщали его. Но теперь он отказался от них окончательно. Пейзажи, натюрморты - все это для
него лишенные смысла упражнения. Его интересовал человек, вернее - человек и животные, но
животные остались в раю его детства. Теперь для него существовал только человек. И не какое-
нибудь неземное существо, не архангел и не наяда, не приукрашенный, выхолощенный,
абстрактный человек, нет. Его интересовал индивидуум. Человек в повседневной своей жизни, на
лицо, на фигуру которого годы и испытания наложили свой отпечаток, характерный для этого
человека, свойственный только ему.
1 За 1883 г. им написано около двадцати портретов.

В Мальроме Лотрек снова писал отца и мать. Сохранился портрет матери за завтраком.
Опустив глаза, она с грустным, задумчивым видом застыла на стуле перед чашкой.
Проницательный взгляд молодого художника схватывает самую суть модели. Его
безжалостная кисть снимает с ее лица внешний лоск. Ничто не выдает в ее портрете графиню де
Тулуз-Лотрек. С первого взгляда на лице ее можно прочесть все разочарования, волнения,
мучительное недоумение перед жизнью. Обыкновенная женщина, созданная для спокойной
жизни, для простого счастья и вынужденная по воле суровой судьбы сносить все выходки мужа,
которого, впрочем, она сама себе выбрала, смириться с тем, что ее сын - калека. Униженная и
смирившаяся женщина, она ждет новых ударов судьбы и готова принять их, хотя и не без печали,
но - раз такова Божья воля - кротко.
Превосходный портрет, написанный человеком, для которого средства выражения играют
роль лишь постольку, поскольку они дают возможность сказать то, что он хочет. Страсть к
живописи у него - Лотрек, наверное, еще только смутно чувствовал это - лишь страсть к
познанию человека. Она у него отождествляется с другой страстью - с любознательностью,
которой он одержим, и ее тоже он может выразить только при помощи кисти и карандаша. (Он
предпочитал сделать набросок, чем объяснять что-либо на словах; письма писал как попало,
нехотя, не думая о стиле.) Кисть - орудие его любознательности. И только.
После сбора винограда Лотрек расстался с лесом и виноградниками Мальроме и вернулся
на Монмартр.
На Монмартр, где многие мужчины и женщины, с точки зрения моралистов, наверное,
были падшими существами, но где именно в силу этого люди раскрывались охотнее и свободнее,
чем где-либо, с большей откровенностью, бесстыдством и непосредственностью.
Он вернулся на Монмартр, в этот паноптикум, где большинство людей было такими же
париями, как и он сам.

* * *
Лотрек трудился не покладая рук. В течение многих недель, в течение многих месяцев.
Графиня Адель писала в 1884 году: "Анри работает как одержимый и очень устает".
Похвалы Кормона придавали Лотреку силы в его упорном труде. Кормон не скрывал, что
произведения его ученика нравятся ему все больше и больше. Он даже задумал привлечь Лотрека
и Рашу наряду с другими художниками к работе над иллюстрациями к сочинениям Виктора Гюго.
И это еще не все: Бонна, сам мсье Бонна, благосклонно похвалил работы Лотрека. Чего же желать
лучшего?
Графиня Адель была крайне польщена похвальными отзывами о сыне, они говорили о том,
что он "кое в чем не самый маленький в мастерской". Возросла ее вера в его будущее. "Похоже,
что это и есть призвание Анри, и к этому его влечет больше всего".
Но какую цель он преследовал? Графиня Адель считала, что, с тех пор как два года назад
ее сын поступил в мастерскую Бонна, намерения его не изменились: Школа изящных искусств,
светские выставки, Салон, почести, и в один прекрасный день - кто знает, все может случиться!
- Институт. Иного пути для художника она не представляла. Она не видела, что Лотрек уже
свернул с него, не знала, что Монмартр окончательно завладел ее сыном - этого она не могла
даже предположить. Для нее Монмартр был неведомым, таинственным краем, вызывающим
некоторую тревогу, но настолько непонятным, что она старалась не думать о нем. Ведь Монмартр
был так далек от мира, в котором она жила!
Кстати, а разве сам Лотрек понимал до конца, куда его влечет? Одобрительные отзывы
Бонна и Кормона поощряли его, доставляли ему истинное удовлетворение. "Я счастлив, что не
толку воду в ступе". - писал он. Возможно, два года назад похвалы учителей имели бы для него
большую ценность, чем теперь. Впрочем, кто знает! К Бонна и Кормону он продолжал относиться
с глубоким уважением. Пусть у них иные стремления, иное отношение к живописи, это дела не
меняет! Страдающий комплексом неполноценности, порожденным его трагической судьбой,
Лотрек больше верил в других, чем в себя, всегда был склонен считать себя хуже других.
И все-таки он упорно шел по тому пути, куда его тянуло с непреодолимой силой.
Весной 1884 года, побывав на художественных выставках, он записал свои впечатления.
Сколько непочтительности в его оценках, которые он дает с такой непосредственностью и
присущим ему озорством! Да, он с похвалой отзывается об "изумительной легкости" Каролюса
Дюрана и "сжатом, беспощадном" рисунке Делоне и в то же время не может не отметить,
насколько посредственно все то, что он видел. "Помилуйте, мсье Делоне! - восклицает он. - К
чему эти зеленые листья, которые безобразно подчеркивают красные тона вашего генерала?
Слишком много лавров, мсье Делоне!" "А вы работаете на продажу, мсье Сержан? - с иронией
обращался он к другому художнику. - Свою кисть вы вытираете великолепно, здесь ничего не
скажешь, но едва ли она внесет вклад в мировое искусство". Верный своей дружбе с Пренсто, он
бесцеремонно заявляет: "Мсье Пренсто, видимо, по достоинству оценивает светские выставки. Он
представил случайно подвернувшийся под руку набросок, что не помешало ему с честью занять
почетное первое место".
Лотрек высмеивает не только картины, но и посетителей, которые любуются этой
живописью. Все эти представители высшего общества раздражали его своим жеманством,
претенциозностью. "На площади Вандом! Какое столпотворение! Сборище мужчин, сборище
женщин, сборище дураков! Здесь расталкивают друг друга руками в перчатках, поправляют
пенсне в черепаховой или золотой оправе, но все же расталкивают". Этому блестящему обществу
Лотрек предпочитал свое Монмартрское окружение.
В Салоне этого года Кормон выставил картину "Возвращение с медвежьей охоты в
каменном веке". Картина, вызвавшая восхищение публики, была сразу же приобретена
государством. Пюви де Шаванн привлек большое внимание своей композицией "Священная роща,
облюбованная музами и искусствами", сделанной для декорирования лионского музея. По поводу
этого огромного холста, который, как отмечал один обозреватель, "переносит нас в легкий,
гармоничный мир, в райскую безмятежность", мнения учеников Кормона разделились - одни
восторгались им, другие его резко критиковали. Что же касается Лотрека, то он отнесся к картине
юмористически. В этих полуобнаженных музах, задрапированных в ткани с тщательно
выписанными складками, музах на фоне "райской" декорации, говорил он с присущим ему
озорством, есть что-то "слюнявое" (так Лотрек называл все, что находил нелепым). Вместе со
своими товарищами по мастерской Лотрек за два вечера набросал пародию на картину Пюви де
Шаванна, изобразив, как в "Священную рощу" вторгается ватага молодых живописцев, за
которыми следит полицейский: Себя Лотрек изобразил впереди, спиной к музам, в нелепой позе.
Если бы графине Адели довелось увидеть это полотно, ее наверняка покоробило бы такое
пренебрежительное отношение к кумирам сегодняшнего дня. Но она пришла бы в еще больший
ужас, если бы узнала, кто служил ее сыну моделями. Задумав написать обнаженную натуру,
Лотрек 1 попросил состарившуюся проститутку, толстуху Марию, попозировать ему.
1 Сохранилось всего пять или шесть картин, датированных 1884 г.

С большим сочувствием, которое должно было вызвать тревогу его близких, он написал
эту женщину с дряблой кожей, с изможденным, чуть ли не скорбным лицом, на котором все
печали, все жизненные невзгоды наложили маску отчаяния. Разве смог бы Лотрек с таким
чувством написать портрет этой толстухи Марии, если бы он всей душой не разделял ее падение?
У нее, как и у него, нет никаких иллюзий. У него, как и у нее, нет никаких надежд!
Лотреку двадцать лет. Постепенно Монмартр завладел им полностью. Теперь он все время
проводит здесь, ковыляя по улицам, и, задрав нос, с наслаждением вдыхает смачный воздух,
которым он хотел бы дышать всегда. И вот однажды, к великому изумлению матери, он объявил,
что хочет окончательно переселиться на Монмартр.
Его решение вызвало протест, ему отказали в деньгах на оплату мастерской. Но Лотрека
это не остановило. Он был из той породы людей, для которых их капризы - закон, независимость
- страсть. Покинув сите Ретиро, Лотрек попросил своего друга Гренье, который со своей женой
Лили жил на улице Фонтен, 19 бис, приютить его.