Жизнь Тулуз-Лотрека

Анри Перрюшо. Перевод с французского.

Оглавление

III
МОНМАРТР

Что такое Монмартр? Ничего. А чем он должен
быть? Всем.
Родольф Сали

Рене Гренье был на несколько лет старше Лотрека. В свое время он добровольно вступил в
кавалерию и служил там в чине унтер-офицера. Когда кончался срок его службы, его вызвал к себе
полковник. "На кой черт вам оставаться военным, если у вас есть рента?" - стал он уговаривать
его и посоветовал выбрать какое-либо другое занятие, которое ему придется по душе, ну хотя бы
живопись. И Гренье последовал совету полковника.
Гренье был из очень богатой семьи (его родным принадлежала часть квартала Терн в
Париже) и имел двенадцать тысяч золотых франков годового дохода. Живопись была для него
развлечением. Отнюдь не лишенный таланта, он брался за кисть только тогда, когда его томило
безделье. Но ему нравилось жить среди этой богемы, среди художников, это было ему по душе.
Понимал ли Гренье, что он всего-навсего дилетант? Вероятно. Скорее всего, он и Лотрека
причислял к той же категории. Впрочем, работы друга ему не нравились.
Этот славный парень, в котором все ценили его добрый нрав, женился на пышной девушке
во вкусе той эпохи. Лили, с ее фигурой, созданной для скульптуры, с белоснежной кожей,
усеянной крошечными веснушками, с огненно-рыжими волосами, могла бы служить моделью
Рубенсу. Дега изобразил ее моющейся в тазу. С тех пор как Лили девчонкой приехала в Париж из
деревни Бри-Конт-Робер и в первый раз позировала принцессе Матильде, ее обнаженное тело во
всем своем великолепии представало перед глазами доброго десятка художников. Вокруг нее
вились услужливые поклонники, которые жаждали внимания этой богини. Лили прекрасно
сознавала, что она привлекательна, и вовсю пользовалась своей властью. Лотрек окрестил ее
"Лили-стерва". Его забавляла ее детская резвость, то, как она радовалась жизни, радовалась своей
красоте, радовалась тому, что она так удачно и быстро (ей исполнилось всего двадцать лет)
устроила свою жизнь, что у нее есть деньги и возможность тратить их, бросать на ветер. Здоровое
молодое животное, которое с упоением вдыхает весенний воздух и носится по траве. Она
забавляла Лотрека своими бестактными поступками, своей бесцеремонностью, своей
непосредственностью и резкостью, в которых сказывалось ее происхождение.
Она привлекала его, но у него хватало мудрости молчать о желаниях, которые она в нем
вызывала. Он подавлял их в себе: не выставлять же ему себя на посмешище, соперничая с ее
представительными вздыхателями, такими, например, как актеры Сильвен или Коклен-младший.
Он знал, что Лили "не прельщали полукарлики". Но по отношению к нему эта властная женщина
проявляла почти материнскую нежность. Она могла взять его, как ребенка, за руку, чтобы
перевести через улицу, и постоянно во всем вела себя с ним как лучший и внимательнейший друг.
В моменты отчаяния она его не раз утешала. Возможно, что Лили лучше, чем многие другие,
понимала калеку, догадывалась о том, чего ему недостает, но на что она никогда не согласилась
бы. Лотрек любил бывать в ее обществе. Ему доставляло удовольствие куда-нибудь ходить с ней.
Когда они появлялись вместе в кафе или где-либо в другом общественном месте, он гордо
вскидывал голову.
Рене и Лили Гренье вели довольно бурный образ жизни. У них было много знакомых, они
часто уходили из дому. Лотрек принимал участие во всех их развлечениях. Время от времени
Лили устраивала маскарады с участием актеров. Лотрек одевался то женщиной, то японцем, то
испанской танцовщицей, которая кокетливо стреляет глазами и обмахивается веером. "Какой
неутомимый весельчак! - говорили окружающие. - Как правильно он делает, что не обращает
внимания на свое уродство, что он не озлобился!" Но эти маскарады, как и его кривлянье в
мастерской (он и на маскарадах, разыгрывая свою роль, не скупился на гримасы), были для него
способом забыться, были позой, которой он, как это ни нелепо, пытался хотя бы на мгновение
обмануть себя. Видимо, у карликов, которые некогда шли в придворные шуты, для этого были
серьезные основания.
Вечерами Лотрек, супруги Гренье, Анкетен и другие ученики Кормона отправлялись по
увеселительным местам Монмартра, число которых все время росло. Монмартр быстро расцветал.
"Что такое Монмартр? Ничего. Чем он должен быть? Всем!" - провозглашал Родольф Сали -
владелец кабаре "Ша-Нуар", завсегдатаями которого были Лотрек и его друзья. Балагур, вечно
выкидывавший какие-нибудь смешные номера, Сали создавал славу Монмартру.
Сын фабриканта спиртных напитков в Шательро, Сали, высокий, рыжий, очень
энергичный, до тридцати лет успел переменить десяток профессий и каждый раз терпел неудачу.
Он изучал математику, потом занялся карикатурой, гравировал медали, попробовал стать
археологом, затем живописцем. Он даже писал декоративные картины в Калькутте. Сколько
ремесел - столько и неудач. Но вот в один прекрасный день, в 1881 году, ему пришло в голову
превратить свою мастерскую, которую он оборудовал в бывшем помещении телеграфа на
бульваре Рошешуар, в артистическое кабаре. Эта идея была не нова. Подобное заведение, кабаре
"Ла гранд пинт", существовало уже три года на авеню Трюден. Там встречались писатели и
художники, туда приходила изысканная публика, чтобы поспорить о литературе, послушать
импровизированные выступления поэтов, певцов, музыкантов. Сали, обладая изобретательностью
и хорошо развитой коммерческой жилкой (качества, которым раньше он не сумел найти
применения), решил систематизировать то, что принесло популярность - хотя и недолгую! -
"Ла гранд пинт".
У Сали был нюх на талантливых людей. Он уговорил группу молодых поэтов и
художников, которые именовали себя "гидропатами", покинуть левый берег Сены, где они
обосновались в одном из кафе на улице Кюжа, и переселиться на Монмартр. Он сумел доказать им
(а его скупость, надо сказать, не уступала его ловкости), что оказывает им огромную честь,
предлагая регулярно выступать в его кабаре, что же касается вознаграждения, то они будут
получать его в виде напитков - пусть пьют на здоровье, но за свой счет. С тех пор по
определенным дням, следуя заранее тщательно разработанной программе, поэты, певцы и
музыканты оправдывали доверие "аристократа" 1.
1 Среди прочих завсегдатаев "Ша-Нуар" назовем Альфонса Алле, Эмиля Гудо, Верлена, Жана
Ришпена, Мориса Роллина, Шарля Кро, Жана Мореа, Эдмона Арокура, Жана Лоррена, Жюля Жуи, Мак-
Наба, Мориса Донне.

Так возникло кабаре "Ша-Нуар". Вскоре со всего Парижа сюда стали приходить выпить
пива (или, как здесь его называли, "меда Сали"). Зал "Ша-Нуар" был обставлен мебелью XVII
века (настоящей или стилизованной), стены отделаны ореховыми панелями (на это пошли
старинные шкафы), с толстых потолочных балок свисали фонари, в огромном камине стояли
таганы и железные подставки для дров. Кабаре украшало бесчисленное количество самых
невероятных предметов: ковры, картины, церковные витражи, головы оленей, керамическая,
оловянная и медная посуда, доспехи, ржавые мечи, источенные червями статуэтки и недавно
появившееся здесь большое полотно Вийетта "Parce Domine", за которое было по-королевски
заплачено двести пятьдесят франков. Художник изобразил на нем толпу паяцев, юных
художников, уличных певцов и женщин легкого поведения, и над ними, за облаками, -
сардоническое лицо смерти.
Среди официантов, одетых в костюмы академиков, купленные у старьевщиков, в
маленьком, находившемся за большим, зале, пышно именуемом Институтом и предназначенном
для артистов и постоянных посетителей, расхаживал Сали. В сером сюртуке, застегнутом на все
пуговицы, черном галстуке, завязанном широким бантом, с бородкой клином, он крикливым
голосом провозглашал: "Монмартр - свободный город! Монмартр - священный холм!
Монмартр - соль земли, пуп и мозг мира, гранитная грудь, которая утоляет всех жаждущих
идеала!" Началом своей славы Монмартр в значительной степени обязан Сали.
Но Лотрек не испытывал симпатии к Сали - слишком много у того было фиглярства. Ему
не очень нравился этот человек, который любил с важным видом изображать из себя бретера и мог
ради рекламы вывернуть наизнанку свою душу. Однажды Сали даже как-то объявил о своей
смерти, вывесив на дверях надпись: "Открыто по случаю похорон" - и в расшитом золотом
фраке руководил собственной панихидой.
У входа в кабаре стоял швейцар в ярко-красной одежде, с алебардой в руке, посетителей
встречал сам хозяин: "Прошу, граф, сюда!", "Не желаете ли присесть, ваше высочество?", "Чем
могу служить, принц?"
Низкопоклонство этого Родольфа Малиса 1 (так его называл Вийетт), в котором
проскальзывала самоуверенность, его лакейство, пронизанное самодовольством преуспевающего
торговца лимонадом ("Я плюю в пиво хамов, которые пренебрежительным тоном заказывают его
мне"), его шарлатанство, его алчность, его выспренние речи, за которыми скрывалась скаредная
душонка (ходили слухи, что Сали даже присваивал забытые у него зонтики), - все это вызывало у
Лотрека глухое раздражение. И вообще Лотрека не очень тянуло к поэзии, к литературе, к
писательским дискуссиям, к тому, что главным образом и привлекало в "Ша-Нуар" большинство
посетителей. Во всем этом он видел снобизм, дешевую комедию, тем более неприятную, что она
была так тщательно подготовлена заранее.
1 Malice - хитрость (франц.).

Но разве такое же шумное оживление - единственное, с точки зрения Лотрека,
очарование "Ша-Нуар" - не царило во многих других заведениях Монмартра? Вместе со своими
друзьями Лотрек ходил в танцевальные залы, в том числе и в "Элизе-Монмартр", который
находился по соседству с "Ша-Нуар", на той же стороне бульвара Рошешуар, в доме номер 80
(именно в "Элизе-Монмартр" возродился эксцентричный танец, бывший в моде в 30-х годах,
именуемый теперь - под влиянием Золя - "натуралистической кадрилью"), или же забирался в
верхнюю часть улицы Лепик - как доставалось его бедным ногам! - и шел в "Мулен-де-ла-
Галетт" выпить там горячего вина с корицей и гвоздикой - фирменный напиток кабачка.
Впрочем, "Мулен-де-ла-Галетт" тоже не вызывал у Лотрека особого восторга. По
воскресеньям этот сарай, пыльный и темный, хотя в нем и прорубили окна, заполняли приказчики
из галантерейных лавок, девушки на побегушках, прачки, мелкие лавочники, нищие,
ремесленники, работницы из квартала Батиньоль, которые приходили сюда под охраной своих
мамаш, девчонки, удравшие из отчего дома, предварительно при помощи оливкового масла
приклеив себе на лоб вызывающий завиток волос (этих девчонок "ждали их возлюбленные на углу
тупика Жирардон"), жилетницы, разные кустари, бледнолицые служащие, которые радостно и
чинно танцевали под трубные звуки музыки вальсы и польки или же благопристойную кадриль
"посемейному". И над всем этим гремел голос кассира: "Гоните монету!"
За вальс платили по два су, за кадриль - четыре. Парочки, обнявшись, в беспорядке
топтались, наслаждаясь танцем. Здесь царила атмосфера непринужденности, свойственной
народным танцулькам, - простоволосые женщины шаркали по полу комнатными туфлями, а
мужчины от жары снимали пиджаки, пристежные воротнички и галстуки.
Зато по понедельникам, вечерами, "Мулен" наводняли всякие подозрительные личности,
хулиганы, сутенеры, бездельники. Они танцевали с проститутками и при помощи ножа или
пистолета в темных соседних уличках - район "Мулен" пользовался дурной славой - сводили
счеты друг с другом.
Но у Лотрека не вызывали восторга ни воскресные посетители "Мулена", ни тот сброд,
который собирался там по понедельникам. Насколько иначе все было в "Элизе-Монмартр", где
профессиональные танцовщицы под горящими взглядами мужчин высоко вскидывали ноги.
Смотреть! Смотреть! При свете газовых рожков, под оглушительные звуки порывистой
музыки менялись фигуры кадрили, в вихре танца взлетали юбки и на мгновение мелькало розовое
пятно - кусочек обнаженного тела. Вот в этой лихорадочной, возбужденной, накаленной
атмосфере Лотреку дышалось легко и радостно. Он сидел за столиком, смотрел, пил вино и делал
наброски. Карандашом, обуглившейся спичкой в записной книжке, на клочке бумаги, на чем
попало, он одной линией передавал контур фигуры, головы, не переставая рисовать, пил,
продолжая пить, рисовал и все время не спускал глаз с людей, которые толпились в зале, смотрел
на вызывающие жесты женщин, на налитые кровью лица мужчин, и от его взора не ускользало ни
их перемигивание, ни возникавшие на его глазах романы, ни заключавшиеся здесь же сделки, ни
мимика лиц, ни циничные позы танцующих.
Здесь Лотрек сталкивался с животной, ничем не прикрытой человеческой натурой, и в зале
не было другого такого страстного наблюдателя, как он. Наблюдателя? Нет, всем своим
существом он погружался в эти игры танца и любви, в чувственное, доходящее до пароксизма
эротическое возбуждение, и нервы у него напрягались до предела.
В этих женщинах и мужчинах, на лица которых наложили свой отпечаток разврат и
пороки, он видел отражение своей собственной жизни, исковерканной жизни. Его пленяло это
людское дно. Он упорно возвращался сюда, дно навсегда завладело им. Здесь, в этом храме
движения, было сосредоточено все, что волновало его исстрадавшуюся душу. Здесь он страстно
играл ту единственную роль, которая досталась на его долю, роль наблюдателя. Его глаза
художника с наслаждением (что можно было бы принять за извращенность, если бы по
отношению к себе самому он не был так же беспощаден) и с глубоким пониманием всматривались
в посеревшее лицо с темными кругами под глазами, синеватую тень, которая смягчает сгиб руки у
локтя, лихорадочный блеск больших, грубо подведенных глаз, зеленоватый тон щеки.
За вечер Лотрек много раз брался за карандаш и без нежности, но и без жесткости, с
иронией, с ледяной точностью, с откровенностью человека, которому нечего себя обманывать,
нечего терять, он спокойно подводил итог своим неудачам, делая наброски всего, что он видел.
Ничто не ускользало от него, все останавливало его внимание, все интересовало.
Танцовщицы, которые, дрыгая ногами, вспенивали свои воздушные нижние юбки и иногда, перед
тем как распластаться на паркете в шпагате, ловким и легким ударом ноги сбивали головной убор
у кого-нибудь из зрителей. Бывший гвардейский музыкант, толстый, жизнерадостный,
апоплексического сложения, дирижер Луи Дюфур, который, тяжело дыша, обливаясь потом,
неистовствовал на своем помосте, исступленно размахивая палочкой, поощряя жестами,
взглядами, всем своим телом сидящих перед ним сорок музыкантов и танцующие пары.
Музыканты, захваченные безумием танца, притоптывающие на эстраде. Комиссар полиции нравов
Кутла дю Роше, прозванный "Папаша Целомудрие", в обязанности которого было вменено
следить, чтобы танцовщицы все же не преступали определенные рамки приличия. Заложив руки за
спину, он прохаживался по залу в своем черном фраке, со стальной цепочкой часов на животе. Вот
уже тридцать пять лет, как он парился в затхлых кабачках, отчего лицо его напоминало кусок
вываренного мяса. Давным-давно убедившись, что его присутствие бесполезно, комиссар с
грустью и унынием поглядывал на взлетающие юбки, и стоило ему повернуться спиной к девицам,
как они, воспользовавшись этим, задирали свои ножки в черных ажурных чулках, на которых
красовались нежного цвета подвязки, немножко повыше... Девчонки из предместий, которые
приходили сюда познакомиться с развратом ("Мама, нас задержали в мастерской"), сутенеры в
поиске добычи... Валентин Бескостный, маэстро, который днем торговал вином на улице Кокийер,
а по вечерам танцевал в первой паре кадриль, знаменитый Валентин Бескостный. Высокий, худой,
поразительно гибкий, с непомерно длинными ногами и руками (он славился во всех танцевальных
заведениях Второй империи - в "Эрмитаж", "Тур Сольферино", "Рен-Бланш", "Шато-Руж"),
провозглашенный королем вальса, которого в "Тиволи-Воксхолле" торжественно несли на руках в
присутствии трех тысяч зрителей. Не зная усталости, с превосходным чувством ритма, он
заставлял свою партнершу подчиняться его малейшему движению. Танцевал он, полузакрыв глаза,
его цилиндр был чуть надвинут на лоб, костлявое и мрачное лицо выражало полную
невозмутимость, "голову он держал прямо, тонкая, длинная шея оставалась неподвижной, и
только кадык, казалось, выдавал какие-то чувства".
Да, все интересовало Лотрека. Возбужденный, он смотрел и рисовал. Рисовал и пил.

* * *
Лотрек продолжал посещать мастерскую Кормона, но уже как бы на положении
вольнослушателя. Теперь он относился к поучениям автора "Каина" довольно критически. В
своеобразных работах Лотрека проявлялся ярко выраженный почерк, и будь это работы другого
ученика, они возмутили бы Кормона.
Впрочем, Кормон не был ограничен и нетерпим в своих взглядах и суждениях, в отличие
от его коллеги, и по отношению к Лотреку он проявлял большую терпимость. Живой, незлобивый
характер карлика, его остроумие, его забавные проделки - все это было свойственно самому
Кормону и располагало его к Лотреку.
В мастерской продолжались дискуссии. В мире художников бушевали страсти. Мане,
умерший два года назад, 30 апреля 1883 года, становился все более популярным. О его творчестве
много спорили, слава пришла к нему после смерти. Импрессионисты продолжали воевать, хотя их
группа распалась и их взгляды начали вызывать возражения более молодых художников. Год
назад, в 1884 году, на Елисейских полях, в павильоне города Парижа, состоялась первая выставка
Общества независимых художников - выставка без жюри. В начале того же года в Брюсселе
была основана передовая "Группа двадцати". Разные течения в живописи, определившиеся в связи
с эволюцией искусства, мало интересовали Лотрека. Эстетические доктрины его не трогали, ему
было все равно, академическая ли это школа или новое течение, и, не ломая себе голову, он
заимствовал все, что ему нравилось, и у тех и у других. Единственное, к чему он стремился, - это
научиться передавать наиболее характерное в модели, овладеть испытанной, оправдавшей себя
техникой, которая позволила бы ему сказать то, что он хочет. Лотрек отнюдь не относился к числу
непримиримых. Иногда он даже старался, правда, безуспешно, "приукрасить" модель, лишь бы
доставить удовольствие Кормону. Его вкусы постепенно определялись и, наверное, казались
подозрительными многим сторонникам старой школы. Ему нравился Ренуар (он восхищался его
красками), Писсарро, Раффаэлли. Он по-прежнему любил Форена и говорил, что портрет графа
Альфонса, который тот нарисовал, "просто чудо". Однако особенно он восторгался Дега.
Если импрессионисты были большей частью художниками пейзажа, пленэра, то Дега
писал на сюжеты из той жизни, к которой тянуло и Лотрека. Сцены в кафе-шантанах, картины
ночной жизни, танцовщицы и музыканты в искусственном освещении. Лотрека привлекала в Дега
и его смелая, оригинальная компоновка. По случайному совпадению мастерская Дега помещалась
в том же доме, где жили Гренье, в глубине двора. Но Лотрек не решался пойти к нему. Он знал,
что художник, который был для него мэтром среди мэтров, известен своей нелюдимостью.
Лотрек проводил много времени в кабаре, в танцевальных залах и в публичном доме на
улице Стейнкерк, в двух шагах от "Элизе-Монмартр", и, несмотря на это, он продолжал усиленно
работать. Физические недостатки не помешали ему стать необычайно выносливым. Его маленькое
тело стало мускулистым, он свободно плавал, греб, много упражнялся с гантелями. И все
излишества, которые он разрешал себе, нисколько не ослабляли его. Он не знал меры ни в работе,
ни в развлечениях, и если бы его друзья следовали за ним повсюду и попытались ни в чем не
отставать от него, они вряд ли выдержали бы. Лотрек спал очень мало: ложился поздно, вставал,
какой сам говорил, с петухами.
Бывший фотограф, папаша Форест, разрешил Лотреку писать в своем саду, который
находился в нижней части улицы Коленкур и граничил с большим складом торговца дровами 1.
Большая часть сада была заброшена, заросла сорными травами, кустиками, чахлыми деревцами.
Среди сирени возвышалось несколько лип, смоковниц и платанов. Папаша Форест, большой
любитель стрельбы из лука, раза три в неделю вместе с друзьями приходил в сад посостязаться. В
остальное время в саду было совершенно пусто и тихо. Лотрек мог спокойно работать. Краски и
мольберт он держал в небольшом павильоне, там же находилась батарея винных бутылок.
"Конечно, пить надо понемногу, - говорил он, - понемногу, но часто!"
1 Сейчас на этом месте стоит здание кинотеатра "Гомон". Улица Форест носит имя владельца сада.

Лотрек подыскивал себе модели. Совершенствуя технику, он писал портреты, как
музыкант играет гаммы. "Это задано в наказание", - смеялся он. Работая над портретами, Лотрек
увлеченно занимался тщательным изучением психологии модели и совершенно не обращал
внимания на то, что так волновало импрессионистов. Хотя он и заимствовал у них светлую
палитру, больше он ни в чем не пошел по их стопам. Ему был безразличен сельский пейзаж, на
фоне которого находилась модель, и он торопливо покрывал холст прозрачным слоем краски,
общо обозначая зелень и выделяя на первый план то единственное, что его интересовало: лицо или
фигуру.
Он писал свои модели на пленэре совсем по иным соображениям, чем импрессионисты, он
не собирался анализировать игру света и теней, игру бликов, изменение колорита в зависимости от
времени дня и года. Он стремился раскрыть психологическую сущность модели в освещении
более естественном, чем в мастерской. Он хотел показать суть своей модели, без прикрас.
С некоторых пор Лотрек подружился с Зандоменеги, венецианцем, который приехал в
Париж за славой и был разочарован и озлоблен своим безвестным прозябанием. Он обвинял в
этом французов: они-де обманули надежды, что он возлагал на них. Зандоменеги порекомендовал
Лотреку молодую натурщицу Мари-Клементину Валадон, жившую с ним в одном доме.
Эту девушку, родившуюся от неизвестного отца и белошвейки из Бессин-сюр-Гартамп, в
Лимузене, мать привезла в Париж, когда ей не было еще пяти лет. Жили они, с трудом сводя
концы с концами, на то, что мать зарабатывала уборкой квартир. После недолгого пребывания в
какой-то религиозной школе девочка в одиннадцать лет поступила в швейную мастерскую. Потом
она работала нянькой, прогуливая ребятишек в Тюильрийском саду, была подавальщицей в
рабочем бистро, торговала овощами на Батиньольском рынке. Ее очень привлекал цирк, и когда ей
было пятнадцать лет, она поступила на службу в любительский цирк Молье и стала там
акробаткой, но через несколько месяцев, исполняя очередной номер, сорвалась и упала на арену.
На этом ее цирковая карьера окончилась. С тех пор прошло пять лет.
У Мари-Клементины Валадон была изящная фигурка, красивое, пикантное лицо. С детства
увлекаясь рисованием - она рисовала всюду, даже на стенах домов, на тротуарах, пользуясь
куском угля, мелом, огрызком карандаша, - она мечтала проникнуть в среду художников. Ее
мать к тому времени открыла прачечную в тупике Гельма, и Мари-Клементина, хотя и не очень
охотно, помогала ей - разносила белье художникам, среди которых был Пюви де Шаванн,
живший на площади Пигаль, обративший на нее внимание. Так определилась ее судьба: она
решила стать натурщицей. Мари-Клементина позировала Пюви в его мастерской в Нейи: музы и
эфебы "Священной рощи", на которую написал пародию Лотрек, - это Мари-Клементина,
изображенная в самых разных позах. У каждого персонажа этой картины есть черты юной
натурщицы.
Позже Валадон снова позировала не только Пюви, но и Зандоменеги, и Ренуару, который
изобразил ее в "Танце в деревне" и в "Танце в городе" (оба панно относятся к 1883 году). В конце
того же года, в декабре, Валадон родила мальчика, которого назвала Морисом. Отец Мориса не
пожелал объявиться. Валадон, оправившись после родов, вместе с матерью и малышом 1
переехала на улицу Турлак, в дом номер 7, что находился на углу улицы Коленкур. Их квартира
помещалась на втором этаже, на той же площадке, где жил Зандоменеги.
1 Через восемь лет мальчика усыновил испанец Мигель Утрилло-и-Молинс. Мари-Клементина в
дальнейшем переменила свое имя на Сюзанну.

В Валадон Лотрек нашел подходящую модель. Тем более подходящую, что молодая
женщина отнюдь не была недотрогой. Личная жизнь Мари - так называли ее в мастерских -
была довольно бурной. Вряд ли кто-нибудь на Монмартре смог бы сказать, кто отец Мориса.
Может быть, это был цыганский певец Буасси, пьяница, выступавший в кабаре "Ша-Нуар" и
"Лапен Ажиль" на улице Соль, или же изысканный испанец Мигель Утрилло, настолько
влюбленный в Монмартр, что даже жил в "Мулен-де-ла-Галетт", или, наконец, Пюви де Шаванн,
жена которого, урожденная княжна Кантакузин, тихонько шпионила за натурщицами своего
знаменитого мужа. Мари нравилась любовь. Она занимала в ее жизни большое место. Вид
Лотрека, его уродливая внешность, его страстная натура не отпугнули ее, а скорее наоборот -
привлекли. Она стала любовницей Лотрека.
Оба они, казалось, были созданы друг для друга. И эта плебейка и потомок графов де
Тулуз были абсолютно свободны от каких-либо предрассудков. И он и она трезво смотрели на
действительность. Пользуясь любым случаем, чтобы поучиться у художников их ремеслу,
Валадон ценила талант Лотрека, его острый глаз психолога, трезвость его взглядов, его неумение
писать "красиво", его зачастую бичующие карандаш и кисть.
Лотрек написал два портрета Мари в саду папаши Фореста. Он не польстил ей. Ренуар,
который постоянно прибегал к услугам этой привлекательной натурщицы, в то же время, что и
Лотрек, работал над ее поясным портретом в картине "Коса" и с нежностью и наслаждением
выписывал ее большие голубые глаза, изящный изгиб бровей, чувственный пухлый рот, густые
темные волосы, разделенные пробором, ее пышную высокую грудь. В портретах Лотрека у Мари
резкие, жесткие черты лица, такие, какими они станут, когда она утратит прелесть своих двадцати
лет. У нее не по возрасту печальное лицо, сжатые губы, мрачный, устремленный в пространство
отсутствующий взгляд. Острый подбородок и вся ее поза - нервная, напряженная -
свидетельствуют, несмотря на узкие плечи, на тонкую, непропорционально длинную шею, о силе
воли, скорее мужской, чем женской.
Недоверчивая, ревниво оберегающая свою личную жизнь, Мари вводила в заблуждение
любопытных, рассказывая о себе всякие небылицы, но никому ни словом не обмолвилась о том,
что сама она тоже рисует. И Лотрек не знал, что в 1883 году Мари нарисовала пастельный
автопортрет, в котором она тоже не пощадила себя 1. Ей даже в голову не пришло бы упрекнуть
Лотрека в отсутствии галантности, она, бесспорно, восхищалась точностью его письма.
1 "Я пишу людей, чтобы узнать их... - говорила позже Сюзанна Валадон, - не приводите ко мне
женщин, которые ждут, что я изображу их обаятельными или приукрашенными, я их немедленно
разочарую".

* * *
Десятого июня - это была среда - в полночь на Монмартре царило необычайное
оживление. Странное шествие двигалось от "Ша-Нуар".
Впереди шли два мальчика-посыльных в коротких штанишках, неся трепещущий на ветру
большой стяг - "Кошка на золотом фоне"; бряцавший алебардой швейцар, мажордом в костюме
супрефекта; Родольф Сали, нарядившийся по этому случаю префектом первого разряда; за ним
следовали человек восемь музыкантов, которые что было мочи били в барабан и трубили; далее -
четыре официанта-академика, факельщики, несколько человек, потрясавших алебардами,
пищалями и шпагами, и, наконец, толпа посетителей и друзей "Ша-Нуар". На каждом шагу к
шествию присоединялись зеваки. "Обеспечить порядок!" - кричал остолбеневшим полицейским
"супрефект", руководивший шествием.
Так переезжал на новое место Родольф Сали. Он покидал бульвар Рошешуар и переселялся
в другое здание, в полукилометре от прежнего.
В течение последних месяцев Родольфа Сали выживали из этого квартала. Владелец "Ша-
Нуар" кичился тем, что принимает в своем кабаре только "чистую" публику. И вот разный сброд
из "Элизе-Монмартр" стал цепляться к нему. Однажды один из сутенеров в шелковой каскетке,
надвинутой на уши, с прилипшим к губе окурком, ворвался в кабаре. Сали выкинул его вон,
сделав из этого шумный спектакль. Выкинул на свою беду. Спустя некоторое время этот субъект
пришел снова, и уже не один. Завязалась драка. Блеснули ножи. В потасовке Сали в двух местах
порезали лицо. Но самое страшное было в другом. Защищаясь табуреткой, он нечаянно тяжело
ранил одного из своих официантов, который в ту же ночь умер. Сали чувствовал себя как на
вулкане. Чтобы избавиться от этого омерзительного соседства с "Элизе-Монмартр", он в конце
апреля уступил арендованное им помещение и снял другое, на улице Лаваль 1, дом 12, в котором
до этого жил бельгийский художник Альфред Стевенс.
1 Ныне улица Виктора-Массе.

Сали не терпелось узнать, что же будет теперь в помещении его бывшего кабаре на
бульваре Рошешуар, не воспользуется ли кто-нибудь этим случаем, чтобы вступить в
конкуренцию с ним. Каково же было его возмущение, когда спустя два или три дня он узнал, что
там открыли новое кабаре - "Мирлитон"! Да и кто открыл! Аристид Брюан, плохонький
эстрадный певец, апологет черни, один из тех, кому Сали по своей доброте помогал, разрешая ему
выступать со своими песенками. Что правда, то правда, Аристида Брюана альфонсы из "Элизе" не
осмелятся тронуть. Но зато в "Мирлитон" никто и не пойдет.
Увы, вскоре туда ринулись толпы. Люди готовы были давиться, лишь бы попасть в
"Мирлитон". И в чем же причина? Это казалось невероятным, но к Брюану шли, чтобы услышать
от него оскорбления.
Лотрек почти с первых же дней стал завсегдатаем "Мирлитона". И не просто завсегдатаем,
он полюбил это кабаре, он восхищался им. Брюан приводил его в восторг. Пожалуй, никогда еще
ни один мужчина не производил на Лотрека такого сильного впечатления, как этот эстрадный
певец. Огромный, с лицом Цезаря, с иронической, желчной улыбкой на губах, с бритыми щеками,
решительной походкой и громким голосом, "голосом бунта и баррикад, созданным для того,
чтобы перекрывать рев толпы, свершившей революцию" 1, Брюан вызывал у Лотрека восхищение.
Впрочем, это бывало с ним всегда, когда он сталкивался с людьми, наделенными недюжинной
жизненной силой.
1 ЖюльЛеметр.

Каждый вечер Лотрек приходил в это кабаре, где уже не было роскошной обстановки
Сали, а стояли лишь столики, скамьи да стулья. По залу расхаживал Брюан, в темно-красной
фланелевой рубахе, в черных вельветовых брюках и куртке и в резиновых сапогах
канализационного рабочего. В одной руке он держал дубину, другой - упирался кулаком в бок.
Лотреку, наверное, особенно нравился именно костюм Брюана, дополнявшийся еще черной
накидкой, пунцовым шарфом и широкополой шляпой (Куртелин прозвал ее "скатертью дорога"),
из-под которой выбивалась темная грива. Но еще больше притягивали Лотрека к Брюану его ярко
выраженная индивидуальность, его умение владеть толпой.
Лотрек ликовал, слыша, как Брюан встречает гостей. Какие там "ваше
превосходительство" и "высокочтимые дамы" - эти выражения Сали забыты. "Внимание! -
провозглашал Брюан, когда кто-нибудь входил в зал. - Вот идет шлюха. Но не думайте, что это
какая-нибудь завалявшаяся девка. Товар первого сорта! Прошу, дорогие дамы, сюда. Рядом с этим
одутловатым мистером. Ну вот, все в порядке, вас всего пятнадцать человек на скамье.
Потеснитесь, черт побери, еще немножко! А ты, лунатик, садись-ка сюда со своими
потаскушками".
Лотрек, не любивший все, что считалось "приличным", с радостью наблюдал, как Брюан
отделывал светских господ во фраках и расфуфыренных дам, которых кабаре манило своей
непривычной обстановкой.
И им нравилось такое обращение. Они жаждали, чтобы их снова оскорбили. Однажды
ночью какой-то генерал, тряся руку Брюану, сказал: "Спасибо. Я провел чудесный вечер.
Наконец-то в первый раз в жизни меня в лицо назвали старым хрычом".
Этот стиль, который прославил его заведение, Брюан изобрел совершенно случайно. В
день открытия "Мирлитона" - а в это дело Брюан не только вложил все свои сбережения, но и
залез в кое-какие долги - в кабаре забрели всего лишь двое или трое бездельников. Взирая на
пустой зал, где при Сали - Брюан это часто видел - всегда было полно, он, раздраженный тем,
что его предприятие неминуемо прогорит, накинулся на посетителя, который требовал спеть еще
одну песенку: "Что? Нет, вы посмотрите на эту харю, он еще устраивает тарарам!" Назавтра или
через день этот субъект снова пришел в "Мирлитон", и уже не один, а в компании друзей. Брюан
спел свои песенки. Но посетители, казалось, были недовольны. "Что же, а сегодня нас разве не
собираются обливать помоями?" Хозяин кабаре быстро смекнул, какой вывод надо сделать из
этого неожиданного замечания. Господа желают, чтобы их оскорбляли? Великолепно. За свои
денежки они это получат! И Брюан, не откладывая в долгий ящик, взялся за дело. С тех пор в
кабаре потянулись посетители. Вскоре на нем появилась вывеска:
"В "Мирлитон" ходят те, кто любят, чтобы их оскорбляли".
С десяти часов вечера и до двух часов ночи кабаре было переполнено. "Я буду петь "В
Сен-Лазаре", - заявлял Брюан и кричал гостям: - Эй вы, стадо баранов, постарайтесь, когда
будете горланить припев, не сбиваться с такта... Мсье Мариус, начните с тональности фа диез".
Брюан играл свою роль без особого напряжения. Лотрек, сразу же ставший его близким
другом (они вскоре перешли на ты), великолепно знал, что Брюан действительно глубоко презирал
своих гостей, которые забирались на Монмартр, чтобы пообщаться со всяким сбродом. "Эти
идиоты, - объяснял красавец Аристид, - ровным счетом ничего не понимают, да и не могут
понимать в моих песенках, ведь они не знают, что такое нищета, они со дня рождения купаются в
золоте. Я мщу им, понося их, обращаясь с ними хуже, чем с собаками. Они хохочут до слез, думая,
что я шучу, а на самом деле я часто вспоминаю о прошлом, о пережитых унижениях, о грязи,
которую мне пришлось увидеть, - все это подступает комком к горлу и выливается на них
потоком ругани".
За спиной Брюана было тридцать четыре года нужды, жизни, полной лишений. Родом из
Гатине, он, попав в Париж, скитался с пьяницей отцом и угрюмой матерью по трущобам, из
которых они потихоньку удирали, не уплатив, так как отец пропивал все, что у них было. Каким-
то чудом Аристид не сломился, он остался деревенским ребенком: куда бы он ни попал, стоило
ему взглянуть на звезды, как он словно возрождался и все забывал. Человек со здоровыми
задатками, он работал в нотариальной конторе, у ювелира, в Северной железнодорожной
компании и, наконец, решил попытать счастья в кафе-шантане. В душе он был поэтом. Вначале он
исполнял модные куплеты, легкомысленные и довольно забавные песенки, походные марши, а
потом, перейдя к Сали, изменил свой репертуар и стал трубадуром бандитов, проституток,
штрафников, рассказывал о страданиях, тревогах, невзгодах этих отвергнутых миром людей.
Как и Лотрек, он сочувствовал им, но, в отличие от друга, в нем кипело возмущение,
доходившее до ярости. Смачным, образным языком бродяг и проституток он без прикрас
описывал парижское дно, трущобы, притоны, тюрьмы для падших женщин, пустыри, на которых
замерзают бездомные и сводят счеты бандиты - гроза квартала. Он пел о Нини По де Шьен, о
Мелош и о Тото Ларипете, об уличных женщинах, которые грустными зимними вечерами
прохаживаются по мостовой:
Их - роты, полки,
Их прелесть ушла.
Пусты их чулки,
Там нет ни гроша.
Как гуляки,
Как собаки,
И в холод и в жар,
Лишь вечер во двор,
Гранят тротуар,
Подпирают забор.
Нет хлеба у них.
Попали на мель,
И просят доброго Бога,
Чтоб он им постель
Согрел хоть немного.
Лотрек не разделял сердоболия Брюана к этим людям. Его не трогали сострадание, скорбь
и боль, которыми были пронизаны песни друга, не разделял он и романтического отношения
Брюана к бродягам и проституткам. Он не был моралистом, его не возмущали царившие в то
время нравы. Будучи аристократом, он испытывал отвращение ко всему гнусному, мрачному, к
тому, с чем связана человеческая нищета и что он называл "запахом бедности". Но с не меньшим
раздражением он относился к посредственности. "Давайте уйдем отсюда, - сказал он как-то
своим попутчикам, когда "Мулен-де-ла-Галетт" заполнила толпа принаряженных людей. - Их
потуги на роскошь еще омерзительнее, чем их нищета". Хотя богатство для него не играло
никакой роли. На его взгляд, разница между маркизами из аристократического района и жалкими
проститутками с площади Пигаль заключалась лишь в одежде. Самому Лотреку была теперь
социально чуждой любая среда. Его интересовал - и интересовал страстно! - только человек. И
в Брюане он ценил именно его наблюдательность, которую тот с такой смелостью использовал в
своих песенках, его грубый, откровенный язык, такой же беспощадный, как сама жизнь, когда ее
лицемерно не подслащивают, его умение лаконично, быстро все сказать, его упрощенные
формулы, точные и острые определения.
Когда его я вновь нашел,
Он был наполовину гол,
В долгу кругом и в рвань одет
В тюрьме Рокетт.
Несмотря на злой язык, на внешнюю резкость, Брюан был отзывчивым человеком. Под
личиной грубости у него скрывалось мягкое сердце. В Брюане Лотрек в какой-то степени видел
самого себя. Как и у Брюана, за иронией, за злыми афоризмами, насмешливыми остротами и
цинизмом Лотрека пряталась чувствительная натура. Как и Брюан, он ненавидел хамство. Но его
приводили в восторг выходки Брюана, то, как тот постоянно оскорблял посетителей кабаре,
потому что сам он, так же как и Брюан, не переносил ханжества, фарисейства, показной
добродетели, снобизма. Вращаясь в великосветском обществе, Лотрек достаточно настрадался в
душе, чтобы иметь право прийти к выводу, что маркизы совсем не обязательно порядочнее
уличных женщин. Пожалуй, он, скорее, был склонен согласиться с Брюаном, который утверждал,
что у проституток "замечательная душа".
Лотрек настолько был увлечен куплетистом, что появлялся в "Мирлитоне" чуть ли не
каждый вечер и приводил туда своих знакомых: Гренье с женой, Анкетена и многих других.
О, ля, ля! Что за рыло, что за морда!
О, ля, ля, что за рыло у него! -
кричали завсегдатаи при появлении каждого нового посетителя.
В зале, где с потолка свисала огромная тростниковая дудка 1, Брюан ходил между
столиками, потом вдруг вскакивал неожиданно на один из них и запевал песенку, громко отбивая
ногами ритм. Если богачам и впредь будет доставлять удовольствие брань, которой он поливает
их, и они будут за это платить ему, лет через десять он сможет уйти на покой и вернуться в
Гатине.
1 Название кабаре "Mirliton" (франц.) означает "дудка из тростника". - Прим. пер.

"Начали!" - кричит он, и по мановению его дубинки весь зал подхватывает за ним:
Клиенты - выводок свиней,
фаридондон, фаридондон,
А кто уходит - всех грязней,
фаридондон, фаридондон.
Деревья, трава, журчащий между ивами ручеек - Брюан мечтал только об этом. Поскорее
накопить деньжат, и - прощайте, господа и дамы! - он отправится дышать свежим воздухом.
О ля, ля, что за рыло у него...
Неожиданно Брюан жестом останавливает хор. Он увидел маленькую фигурку. Нет, нет,
он не ошибся, это Лотрек. "Тише, господа! - командует Брюан. - Пришел великий художник
Тулуз-Лотрек с одним из своих друзей и с каким-то сутенером, которого я не знаю".
Лотрек, вскинув голову, пробирается между столиками. Теперь он уже понял: его
достоинство, его истинный аристократизм заключается в том, что он художник. Его живопись
сделает его полноправным человеком. Он целиком разделял презрение Брюана к маменькиным
сынкам, ко всяким бездарям, к бездельникам, к тем, кто "со дня рождения купается в золоте". С
невозмутимой иронической улыбкой, зная, что к нему это не относится, слушал он, как народный
куплетист, засунув руки в карманы, поносил знать.
Недоноски и ублюдки,
Вы из тухлой гнили.
Вас мамаши-проститутки
Грудью не кормили.
Стали вы собой отвратны,
Насосавшись соски,
Залезайте-ка обратно,
Раз вы недоноски.

* * *
Летом 1885 года Лотрек поехал подышать воздухом в Бри, в очаровательную деревушку
Вилье-сюр-Морен, где у Гренье был домик.
Добраться до Вилье, который находился в сорока километрах от Парижа, в те времена
было делом нелегким. Надо было поездом доехать до Эсбли, а оттуда час с лишним тащиться в
долину Большого Морена на дилижансе.
Окрестности Вилье были пустынны и привлекательны. Туда приезжали со своими
мольбертами многие художники. Лотрек отдыхал в обществе нескольких товарищей по
мастерской Кормона, среди которых был и Анкетен. Все остановились в таверне папаши
Анселена, на церковной площади, в нескольких шагах от домика Гренье. Красавица Лили царила в
колонии художников. К ужасу местных жителей, она, не стесняясь, гарцевала с распущенными
волосами и вдобавок - какое бесстыдство! - в мужском седле. Ох уж эти художники!
Друзья не скучали. Сборища, которые они устраивали на берегу речки, на Солончаковой
поляне, шокировали местных жителей еще больше, чем верховые прогулки бывшей натурщицы
Дега. Лотрек развлекался. Он удил рыбу и чувствовал, как душа его погружается в идиллию. Ему
хотелось бы, писал он, "превратиться в фавна и голым разгуливать под сенью деревьев" 1.
1 Франсис Журден.

И все-таки природа не вдохновляла его. В отличие от своих друзей, пейзажистов, ему и в
голову не приходило передать на холсте окружающую его красоту. Но вот погода испортилась,
пошел дождь - чудесно! И Лотрек пользуется этим, чтобы поработать в свое удовольствие. На
стенах и дверях таверны он написал четыре картины и отнюдь не из сельской, а из театральной
жизни. Он изобразил ведущего, который приглашает актеров выйти на сцену, танцовщицу в своей
артистической уборной; затем на одной стене он написал танцующих балерин, на другой -
публику на галерке. Среди зрителей он изобразил себя в костюме апаша: каскетка на голове и
красный шарф вокруг шеи.
Таким своеобразным способом он выразил свою тоску по Монмартру. И действительно,
вскоре он вернулся на Монмартр и с еще большим упоением окунулся в сверкающие огнями ночи
Парижа.
Монмартр с каждым днем завоевывал себе славу. По вечерам залы "Элизе", "Ша-Нуар",
"Мирлитона" были переполнены. Знаменитые актеры, литераторы, известные журналисты, дамы
света и полусвета, богатые буржуа, актеры, именитые гуляки, купающиеся в золоте или в долгах,
спешили сюда, чтобы полюбоваться, как Валентин Бескостный танцует кадриль со своими
любимыми партнершами Грий д'Эгу и шестнадцатилетней эльзаской, пламенной танцовщицей Ла
Гулю, послушать стихи и песенки у Сали или насладиться очередной бранью Брюана.
"Аристократ драпает, вертя задом", - объявлял прославленный куплетист. Успех не
вскружил ему голову. Как истый крестьянин, он трезво смотрел на мир, любил звонкую монету, не
был тщеславным - его интересовала лишь доходность его предприятия. Понимая, что он может
все себе позволить, Брюан подавал своим гостям пиво самого низкого сорта, какое только
удавалось достать. А если кто-нибудь обращал на это его внимание, отвечал: "Что? Ты пришел
сюда надираться пивом или поглазеть на меня и послушать, как я пою? Пиво - это только
приложение". Больше того, он подавал пиво в рюмках для мадеры, которые называл
"шалунишками", и брал за каждую по восемь су. Если кто-нибудь из гостей пытался проявлять
строптивость или слишком громко смеялся, Брюан, придираясь к любому пустяку, а главным
образом потому, что у этих людей туго набиты бумажники, властным тоном заказывал себе
выпивку за их счет: "Максим, подайте-ка мне почетного "шалунишку" за столик этих типчиков".
Лотрек взвизгивал от радости.
Под влиянием куплетиста Лотрек обогатил свой словарь арготизмами. Он знал наизусть
все песенки друга и постоянно напевал их. Вскоре приятели стали сотрудничать. Брюан
постепенно украшал свое кабаре, для чего скупал всякое барахло у окрестных старьевщиков -
фигурки святых, подносы для бритвенных приборов, гитары без струн, старинные угольные
грелки и даже ночной горшок, который изображал "причудливое солнце среди таких
неравноценных вещей, как абордажные крючья и тунисские трубки" 1. Страстный поклонник
Стейнлена, Брюан украсил стены "Мирлитона" его композициями. Попросил и Лотрека подарить
ему какую-нибудь картину. Лотрек охотно сделал набросок героини одной из песенок Брюана -
"В Сен-Лазаре". В этой песне рассказывалось, как проститутка, заключенная в знаменитую
женскую тюрьму, пишет письмо своему возлюбленному:
Тебе пишу я из тюрьмы,
Полит мой бедный.
К врачу вчера явились мы,
А врач был вредный,
Болезни той не разберешь,
Коль не в разгаре,
Но вот меня бросает в дрожь:
Я - в Сен-Лазаре.
Благодаря Брюану Лотрек мог теперь бесплатно ходить в "Элизе-Монмартр". Он мечтал
побыстрее овладеть мастерством. Вот тогда он изобразит сцены в "Мирлитоне" и "Элизе".
Особенно ему хотелось написать, как танцуют кадриль, передать ее неистовый вихрь.
Ла Гулю в натуралистической кадрили затмила всех звезд Монмартра - Нана Ла Сотрель,
Жоржетт Ла Вадруй, Ла Торпий и Деми Сифон. Почему Ла Гулю, эту молоденькую эльзаску,
пылкую танцовщицу - а настоящее ее имя было Луиза Вебер, - наградили таким странным
прозвищем 2? Да потому, что она обладала невероятным аппетитом и нередко даже допивала
остатки из чужих стаканов на столиках кабаре. В жизни грубая и вульгарная, типичная уличная
девка, Ла Гулю совершенно преображалась в танце, в своих бесподобных импровизациях - это
уже не была танцовщица, это был сам танец. Валентин с первого же взгляда оценил ее талант, он
опекал ее, учил, руководил ею, и они являли собой великолепную пару. Танцевали они то в
"Мулен-де-ла-Галетт", то в "Элизе-Монмартр", и всюду их принимали с бурным восторгом.
1 Куртелин.
2 La Goulue (франц.) - обжора.

Лотрек мог бесконечно наслаждаться круглым лицом Ла Гулю, ее розовой кожей, орлиным
носом, маленьким ротиком, ее голубыми глазами с каким-то металлическим блеском, холодными,
пронзительными, жестокими, гордой посадкой головы с высоким пучком светлых волос, тем, как
она вскидывала ноги к потолку, вспенивая кружево своих нижних юбок, как она носилась в
стремительном темпе, когда каждое ее движение было еще головокружительнее, чем предыдущее,
как она бесстыдно выпячивала живот, вертела бедрами, всем своим существом подчиняясь
сладострастному зову музыки. Истая вакханка, одержимая демоном ритма, она бесновалась, не
обращая никакого внимания на задыхавшихся от волнения мужчин, презирая их, а Валентин -
длинная разболтанная кукла с неизменным цилиндром, надвинутым на лоб, с костлявым, мрачным
рябым лицом, большими руками, длинными ногами, - слегка откинув назад свое прямое,
негнущееся тело, сливался в танце со своей партнершей.
На них устремлены горячие взоры зрителей. Десять, двадцать, сто человек жадно следят за
исступленной, завораживающей игрой стройных ног - они расходятся, сходятся, все время давая
надежду и лишая ее, показывая и снова пряча кусочек обнаженного тела, разжигая страсти и тут
же разочаровывая, снова разжигая их, доводя до предела, и так - до последних аккордов музыки,
которыми под гром аплодисментов заканчивается этот непристойный танец. Ла Гулю,
самоуверенная, гордая, даже не поклонившись публике, исчезает, и ее провожают голодные глаза
сотен мужчин.
Изумительная линия ног Ла Гулю, длинные, нервные ноги Валентина - о трепетные,
породистые ноги! - неутомимо отбивали такт кадрили, и Лотрек с жадностью карандашом
схватывал то, чего сам он был лишен навеки.
Лотрек получал истинное наслаждение в этой атмосфере, где то ли животные чувства
поднимались до магии искусства, то ли искусство опускалось до скотского уровня. Он вдыхал
запах потных тел, подмышек, дыма, захваченный порочным очарованием этих ночных кабаков, и
лихорадочно пил рюмку за рюмкой. "Пойдем, посмотрим, как танцуют эти милашки. Они просто
прелесть, совершенные Фонтанж... 1 О, уверяю вас, я могу пить, не опасаясь... Ведь мне не высоко
падать, увы!"
1 Герцогиня Фонтанж - фаворитка Людовика XIV. - Прим. пер.

И Лотрек фыркал.
"А? Что? Да я же пью все самого лучшего качества... Это не может мне повредить".

* * *
Осенью Лотрек расстался с Гренье и переехал к Рашу на улицу Ганнерон, 22, за
Монмартрским кладбищем.
Там он продолжал работать над серией портретов. Писал он их либо в мастерской, либо в
небольшом садике Рашу. Однажды, выходя с другом из ресторана "Буавен", на авеню Клиши он
обратил внимание на девушку довольно хилого вида с великолепными рыжими волосами. "Как
хороша! - воскликнул Лотрек. - Типичная шлюха! Вот бы написать ее!" Рашу остановил
девушку, и после некоторого колебания она согласилась позировать Лотреку.
Рыжая Кармен Годен оказалась отнюдь не "уличной девкой", как предполагал Лотрек, а
просто милой работницей. Она была прекрасной моделью и вскоре стала популярна среди
художников. Она позировала Кормону, потом Стевенсу. С точки зрения Лотрека, основное
достоинство Кармен Годен заключалось в ее огненных волосах - они, по его мнению, составляют
красоту женщины. "Когда женщина рыжая - по-настоящему рыжая! - говорил он, и слово
"рыжая" заполняло весь его рот, - это для венецианцев!" И впрямь, все привлекавшие его
женщины - в том числе и Лили, и Ла Гулю - были либо блондинками, либо рыжими, за
исключением одной Валадон - та была брюнеткой.
Лотрек написал не менее четырех портретов Кармен 1. Пытался ли он открыться ей в своих
чувствах? Возможно. Но не в его характере было делиться своими сердечными тайнами - будь то
успех или неудача. "Лучший способ обладать женщиной, - утверждал старик Энгр, - это писать
ее". Да, конечно! Но Лотрек предпочел бы менее платоническую любовь. Ни его подчеркнутое
презрение, ни его язвительные реплики не могли обмануть друзей. Они понимали, что за этим
кроется обида, боль, острая досада, и когда он, шепелявя и передергивая плечами, говорил о
какой-нибудь проходившей мимо красотке: "Захочу, и она станет моей за какие-нибудь пятьдесят
франков!" - они знали, что им руководила не "высшая степень цинизма, а отчаяние" 2. Иногда -
правда, редко, очень редко! - они видели, как его чистые, живые глаза затуманивала грусть. Но
Лотрек был не из тех, кто любит откровенничать. Он тут же брал себя в руки. Его утонченность
заключалась в его невозмутимости.
1 Известны пятнадцать работ Лотрека 1885 г.
2 Таде Натансон.

Обыщи теперь хоть весь Париж,
Денег не жалея, налетишь
Не на женщину, а лишь
На падаль...
В мастерской, где снова начались занятия, Лотрек во все горло распевал куплеты Брюана.
Разногласия между Кормоном и его учениками усилились. Назревал бунт. Некоторые ученики
(среди них был и Анкетен) во главе с Эмилем Бернаром, щуплым юношей с взъерошенными
волосами, приехавшим из Лилля и записавшимся в мастерскую всего год назад, откровенно
критиковали Кормона за "школьный метод штудировки рисунка". Бернар призывал всех к мятежу.
"То, чему нас учат, ни на чем не основывается, - категорично заявлял он. - Кормон?
Самозванец, а не художник, - продолжал Бернар. - Ведь он как учит? Садится поочередно
рядом с каждым учеником и у одного подправляет на рисунке руку, у другого голову, у третьего
- грудь, без всякой логики объясняя, что вот он, мол, видит эту модель так и поэтому вы тоже
должны видеть так же... А самым способным он советует лишь тщательно прорабатывать детали,
сглаживать контуры, приглушать цвет, иными словами - фальсифицировать... Год спустя вы
знаете меньше, чем знали, поступая к нему".
Но чтобы найти то, что нужно, дружок,
На земле еще есть уголок...
Когда Бернар появился в мастерской, Лотрек, Анкетен и Тампье сразу же подружились с
ним. Они повели его в Лувр, чтобы показать полотна Веласкеса, рисунки Микеланджело и Луки
Синьорелли; они сводили его на улицу Лаффит, в галерею Дюран-Рюэля, и познакомили с
работами импрессионистов. Бернар, будучи человеком импульсивным и живым, немедленно
присоединился к новаторам. Вместе со своими друзьями он посмотрел произведения некоего
Сезанна, которые хранил в своей тесной лавке на улице Клозель, в нижней части Монмартра,
бедный торговец красками папаша Танги, и тут же заявил, что Сезанн - крупнейший
современный художник.
Уголок тот совсем недалек:
В Булонском лесу...
Хотя Бернара ввели в мир художников болтливый Тампье и его друзья, он очень быстро
завоевал среди них авторитет. Начитанный, общительный, обладавший живым и пытливым умом,
он с легкостью разбирался в различных теориях, развивал их, компилировал и без конца
пересматривал. Его суждения были безапелляционны, и он подкреплял их тысячами аргументов.
Слава, гений - вот его любимые слова. Искусство было для него святыней, и к своему
призванию, которому он отдавал всего себя наперекор воле родителей, он относился как к
посвящению в церковный сан. Путь из Аньера, где он жил, в Париж Бернар проделывал пешком и
тем не менее всегда приходил в мастерскую первым. Он был религиозен, даже склонен к мистике,
ненавидел атмосферу мастерской Кормона; грубые и пошлые разговоры, которые велись там,
резали ему ухо. "Как будто тебя оскорбляют", - говорил он. В один из вечеров Анкетен уговорил
Бернара пойти в "Мирлитон", и тот ушел оттуда "в ужасе", с отвращением к "нездоровому
психозу", царившему там.
Лотрек не очень прислушивался к тому, что говорил Бернар. Гораздо больше его
интересовало лицо друга. Он попросил Бернара попозировать ему. За двадцать сеансов он написал
великолепный портрет Бернара, тонко передав психологию художника, его серьезный и
непримиримый характер, решительный взгляд его маленьких, слегка раскосых глаз.
Это, правда, шикарный вполне уголок.
Если хочешь урвать пожирнее кусок,
Надо ехать в фиакре, хоть путь недалек...
Лотреку нелегко дался этот портрет. Он никак не мог "удачно согласовать цвет фона с
лицом" 1.
1 Эмиль Бернар.

В начале 1886 года положение в мастерской Кормона стало еще напряженнее. Бернар,
создавая свою первую картину в мастерской, откровенно употребил светлую палитру
импрессионизма. Возмущенный такой наглостью, Кормон вызвал отца молодого художника и
заявил ему, что он отказывается от этого недисциплинированного и дерзкого, хотя и очень
талантливого ученика. Удрученный отец, вернувшись в Аньер, бросил кисти и краски сына в
огонь. Бернар-младший в знак протеста заперся у себя в комнате, отказываясь выйти из нее.
Лотрек вел себя не менее "преступно", хотя и не так резко. Но он старался избегать
конфликтов. Несмотря на то что Кормон щадил его, он все же не осмелился бы показать ему
некоторые свои полотна, в частности две картины, над которыми он в это время усердно трудился:
"Рефрен стула Людовика XIII у Брюана" и "Кадриль стула Людовика XIII в ,,Элизе-Монмартр"".
Этот стул Людовика XIII Родольф Сали забыл при переезде и требовал его у Брюана, но
куплетист ни за что на свете не соглашался расстаться с ним, а так как стул ему не принадлежал,
он, чтобы подчеркнуть, что им не пользуются, повесил его у двери кабаре. Еще одно украшение!
Кроме того, этот стул дал ему тему для очередной песенки, которую вместе с ним иногда
распевали посетители "Мирлитона":
Приятен этот стул для дам,
Тринадцатый Людовик сам
На нем сидеть мог по утрам.
Тот стул Сали принадлежит,
Кто хочет сесть - к Брюану пусть спешит.
В "Рефрене" Лотрек изобразил несколько человек из "Мирлитона" и "Элизе": Брюана, его
официанта Максима, дирижера Дюфруа, Папашу Целомудрие, Анкетена, одного своего соученика
по мастерской - тулузца Франсуа Гози, который часто сопровождал Лотрека в его походах по
кабакам. В "Кадрили" Ла Гулю и Грий д'Эгу танцуют вдвоем, высоко вскинув ноги и касаясь
руками пальцев ног.
Работая над этими полотнами, Лотрек вместе с Гренье и Анкетеном развлекались, готовя
экспонаты для "Салона нелепого искусства". Лотрек выставил "акварели на сельтерской воде",
"скульптуры из хлебного мякиша" и "масло на наждачной бумаге" под названием "Батиньоль, три
с половиной года до Рождества Христова". Подписался он именем Толо-Сегрог. О Толо-Сегроге
было сказано: "Венгр с Монмартра, посетил Каир и живет у одного из своих друзей, весьма
талантлив, доказательства налицо".
Весной, как раз в то время, когда Лотрек забавлялся подготовкой к этой выставке, а Бернар
вышел из своего добровольного заточения и готовился идти пешком в Бретань, в мастерскую
Кормона поступил странный новичок.
Он приехал из Голландии и был намного старше остальных учеников. Юные художники с
изумлением рассматривали этого человека с измученным лицом. Они знали только его имя -
Винсент.
Он клал краски на холст с такой стремительностью и силой, что дрожал мольберт. Пыл, с
которым он работал, молчаливая и дикая страстность Винсента никак не вязались с их
собственной бесшабашностью, и они испытывали перед ним чувство неловкости и даже, пожалуй,
побаивались его. Никто не решился бы подшутить над новичком, как это было принято в
мастерской. Интересно, как отнесется к его этюдам Кормон? В них отражались и темперамент, и
резкость их автора.
Кормон категорически запрещал вносить какую-либо отсебятину в поставленное задание.
Винсент все изменил. Табурет, на котором сидела обнаженная натурщица, он превратил в диван,
покрытый синей тканью; вместо грязного полотна, служившего фоном, написал роскошную
драпировку. Ученики хихикали. Они уже заранее представляли себе ярость Кормона, которого
недавние стычки с Бернаром отнюдь не располагали к уступчивости. Кормон чувствовал, что его
авторитет среди учеников падает, и от этого злился.
Когда в мастерскую вошел Кормон, все замолчали. И по мере того, как он, переходя от
одного мольберта к другому, приближался к голландцу, становилось все тише. Не шелестела
бумага, не скрипел уголь. Полная тишина. Но вот автор "Каина" подошел к мольберту Винсента,
окинул взглядом полотно и замер. Несколько минут, не сделав ни единого движения, он
рассматривал холст, потом, поспешно высказав несколько замечаний по поводу рисунка этой
поразительной композиции, направился к следующему ученику.
Лотрек постепенно сблизился с новичком. Этот человек притягивал его. Несмотря на
разницу характеров, их многое роднило. Винсент был братом Тео Ван Гога, директора галереи,
принадлежавшей фирме "Буссо и Валадон" на бульваре Монмартр. Ему было тридцать три года, и
он уже испытал лишения и одиночество. Рисовать он начал всего шесть лет, а писать - четыре
года назад. Случалось, с пустым желудком, но всегда с горячим сердцем, он бродил по равнинам
Севера. Подобно Лотреку, стать художником его заставила судьба. Он хотел бы жить, как все
люди, - жить "настоящей жизнью", меланхолично говорил он, но это ему не было дано. Как и
Лотрек, он чувствовал себя отверженным. И уж кому-кому, а не ему смеяться над короткими
ногами калеки. Он слишком хорошо знал, как зло может шутить судьба.
За что бы он ни брался, его во всем постигала неудача. Даже в любви ему не везло, в самой
обыкновенной, заурядной любви. Как Лотрек, он был из тех мужчин, которые не пользуются
благосклонностью женщин. Двухфранковые девицы, бордели - вот его удел. Он вздыхал, сопел
- и, движимый тем огромным запасом жизненных сил, которые таились в нем, бродил по свету,
неся людям свою любовь, которую все отвергали.
Лотрек не разделял с ним ни этого стремления любить, ни сочувствия, которое вызывали в
Ван Гоге страдания других, так же как он не разделял и человеколюбия Брюана. Лотрек был
безжалостен и беспощаден ко всем, в том числе и к самому себе. Он никого не осуждал, но никого
и не одобрял: он лишь наблюдал. Он не давал оценок, а просто анализировал, не проявляя своих
чувств, так как по характеру своему был безразличен к вопросам морали. Он стремился лишь
подметить жизнь - только жизнь без прикрас. Картины Ван Гога - откровение, картины Лотрека
- познание. Ван Гог - сама сердечность, Лотрек - сама трезвость. Они, казалось, жили на
разных полюсах, однако оба горели одинаковым огнем - только Винсент более неистовым,
напоминавшим извержение вулкана с кипящей лавой, а Лотрек менее ярким, но таким же мощным
и испепеляющим, ибо у обоих этот огонь разжигался отчаянием.
Тем временем в мастерской развернулись новые события. Один из учеников обозвал
Кормона "старым академиком". Анкетен, очередная любовница которого питала склонность к
импрессионистам (у нее было несколько работ Кайботта), забыл о Микеланджело и Рубенсе и стал
"непримиримым", теперь с его языка не сходило имя Моне, и он решил поехать к нему в Ветёй.
Анкетена привлекал также "дивизионизм" Сёра, чья картина "Гранд-Жатт" вызвала скандал и
была гвоздем восьмой выставки импрессионистов. Восстал против Кормона и Ван Гог, понося
мэтра на своем тяжеловесном французском языке. И даже Лотрек взбунтовался: "Я пришел сюда
учиться ремеслу, а не для того, чтобы подавляли мою индивидуальность".
Кормон, разъяренный, закрыл мастерскую.

* * *
Лотрек закончил оба полотна, над которыми работал последнее время, и Брюан повесил их
в своем кабаре 1.
У Лотрека начался период удач. Подражая Сали, который выпускал небольшой журнал,
Брюан тоже начал в октябре издавать журнал "Мирлитон". И хотя ему были больше по вкусу
произведения Стейнлена, чем Лотрека, он все же обещал последнему дать в одном из номеров
репродукцию его "Кадрили стула Людовика XIII" 2 и предложил Лотреку сделать несколько
рисунков для обложки. Мало того, агент по рекламе таблеток "Жеродель", некий Жюль Рок, два
года назад основавший газету "Курье франсе" и освещавший в ней Монмартрские развлечения, к
радости Лотрека, который не прочь был продемонстрировать свое искусство, заказал ему рисунки.
Лотрек дал ему шесть рисунков 3.
В то лето Лотрек поехал к родным, на юг. Его образ жизни очень тревожил графиню
Адель, "мою бедную святую маму", как говорил художник. Монмартр, который мог вызвать у нее
лишь отвращение, Монмартр, который оскорблял ее принципы, религиозность и благочестивость,
поглотил ее сына.
Но упреки застывали у нее на губах. Вид сына вызывал в ней такую жалость и грусть, что
она готова была простить ему все. Когда она смотрела, как он, опираясь на "крючок для ботинок",
переваливаясь, идет в своем костюме детского размера, когда она слышала, как он смеется,
безудержно смеется, он для нее становился уже не завсегдатаем "Элизе-Монмартр" и публичного
дома на улице Стейнкерк, а ребенком, чью скорбь она понимала, как никто другой, ребенком,
который столько раз прибегал к ней, ища защиты и утешения. Да, он все тот же смертельно
раненный ребенок, "моральный самоубийца", как он сам себя однажды окрестил. И графиня
знала, что он может пользоваться и злоупотреблять ее любовью, может требовать от нее даже
невозможного - она ему разрешит все. Абсолютно все.
Лотрек ликовал. "Жизнь прекрасна!" - восклицал он. Солнце заливало светом
пораженные филлоксерой виноградники. Отец Лотрека, изнемогая от жары, применял армянский,
по его утверждению, способ спастись от нее: держал ноги в тазике с молоком и клал себе на
голову ломтики лимона - и был в восторге от этого! "Жизнь прекрасна!" - и Лотрек набросал
несколько сцен, как его родственники борются с филлоксерой. Юмористические рисунки с
шутливыми подписями и ребусами; так, например, фамилию своего двоюродного брата Габриэля
Тапье де Селейрана, рослого семнадцатилетнего юноши, которого Лотрек тиранил и который
нежно любил Лотрека и заботливо склонялся к нему с высоты своего роста - метр девяносто
сантиметров! - он написал в виде ребусов двадцатью различными способами. Детские шалости в
духе озорных экспонатов для Салона нелепого искусства! Жизнь беспощадна, но и прекрасна!
Графиня Адель пригласила к обеду архиепископа, чтобы тот постарался неназойливо дать
понять ее сыну, к чему - при любых обстоятельствах! - его обязывает высокое имя, которое он
носит. Сидя по правую руку от прелата, Лотрек покорно ждал проповеди и, потчуя его лучшими
кусками, "как истый христианин", не преминул "осведомиться о состоянии духа в епархии" 4.
Говоря о девицах с площади Пигаль, архиепископ, естественно, употреблял более мягкие
выражения, чем Брюан. Проповедь, начатая за десертом и состоявшая из намеков и парафраз,
затянулась и, казалось, никогда не кончится. Но вот архиепископ, запутавшись в собственных
иносказаниях, остановился, чтобы отдышаться, и тут Лотрек схватил бутылку и со словами:
"Выпейте, ваше высокопреосвященство, у вас же пересохло во рту" - наполнил ему рюмку.
1 В 1886 г. Лотрек написал еще пять или шесть полотен: "Танцовщицы", "Женщина с розовым
бантом", "У прачки" и др.
2 Репродукция появилась в декабре и была напечатана на развороте.
3 Но только один из рисунков, изображавший сцену в баре "Джин-коктейль", удостоился чести
быть напечатанным ("Курье франсе", 1886 г., № 39).
4 Ж. Е. С. Жанес.

* * *
Лотрек ликовал. После его многочисленных просьб родители наконец решили дать ему
денег на собственную мастерскую. Как раз в это время освободилась мастерская на пятом этаже в
доме на улице Тур-лак, там же, где жила Валадон. Лотрек тотчас же снял ее и договорился со
своим товарищем Буржем, студентом-медиком, который проходил в то время практику в
больницах, что они будут жить вместе в квартире на улице Фонтен, 19, рядом с домом Гренье.