Мастера: Новеллы о художниках

(Долгополов И.В.)
Оглавление

ВИКТОР ВАСНЕЦОВ

Народ бессмертен, и бессмертен
 поэт, чьи песни - трепет сердца его
 народа.

М. Горький

Тяжко гудит степь под копытами могучих коней. Полдень. За синей грядой холмов-великанов блеснула зарница. Ударил гром. Жаркий ветер разметал косматые конские гривы. Положил, примял седой ковыль. Тронул с места белоснежные громады туч. Богатырская застава... Ни ворогу, ни зверю не пройти, птице не пролететь.

Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович. Богатыри... Бескрайняя степь раскинулась перед ними. Почему насуплены густые брови Ильи? Куда так пристально глядят витязи? Что зрят они? Не будем гадать... Подъял мощную длань старый казак Илья Муромец, вонзил орлиный взор в неведомую даль. Тронул из ножен широкий меч Добрыня. Приготовил каленую стрелу Алеша.

Гордо застыли степные орлы на седых камнях, венчающих древние курганы. Клубятся свинцовые грозовые облака. Дрожат молодые побеги елей... Еще миг - и тронет поводья Муромец, Зазвенит меч Добрыни. и запоет стрела, пущенная рукою Алеши. Грянет бой!

Миг покоя... Он напряжен, как тетива лука. Только кровавый глаз неистового Бурушки, коня Ильи Муромца, показывает, какого напряжения стоит это минутное ожидание, это кажущееся спокойствие... Неодолимая, страшная сила запрятана, закована в эти мгновения перед сечью. Добродушны, простосердечны богатыри. Они бы рады решить все миром. Не проливать ничьей крови. Но обид нельзя прощать. Нельзя потакать ворогу.

Парит орел над курганом. Гортанно бормочет уходящий за увалы гром. Лязгает стальное стремя... Не выдержал, звонко заржал конь Добрыни. Мерно дышит земля.

Богатыри... Вот они во всем величии затаенной силы. Беспредельной мощи, удесятеренной верой в правое дело. Былинные, вечные.

Такими их создал художник Виктор Михайлович Васнецов. Почти век прошел с тех пор, как в далеком Париже, в миг острой тоски по Отчизне, в считанные минуты, на глазах ошеломленного Поленова художник написал эскиз будущего шедевра. Это было прозрение, и большой живописец Поленов понял, что присутствует при рождении картины небывалой.

- Что, полюбился эскиз? Возьми,- промолвил Ва­снецов, протягивая небольшой холст другу.

- Спасибо. Но после того, как напишешь картину,- ответил Поленов.

Так, на чужбине, в парижской студии, начали свою вечную жизнь «Богатыри». Пройдет без малого четверть века, много испытаний предстоит преодолеть автору будущего полотна, но наконец настанет миг, когда великий труд будет окончен и картина придет к людям.

Виктор Васнецов... Огромен, неоценим его вклад в сокровищницу русской культуры. Ему одному принадлежит слава открытия в нашей живописи волшебного мира былин, сказок, преданий. Это он широко распахнул двери мечте.

Глядя сегодня на полотна «Утро стрелецкой казни», «Боярыня Морозова» Сурикова, или на «Грачи прилетели» Саврасова, или на «Вечерний звон», «Золотую осень» Левитана, мы воспринимаем это как нечто вечное, существовавшее всегда с нами и внутри нас. Однако была пора, когда авторы этих шедевров испытывали невероятные тяготы, боролись и не всегда побеждали. Они были подобны первопроходцам, открывавшим новые земли. Таким Колумбом мечты в русской живописи был Васнецов.

Казалось бы, что представляют собою скромные по цвету, уравновешенные по композиции, в общем, как сейчас любят говорить, старомодные полотна Васнецова? Страницы истории живописи? Ведь сам мастер говорил о себе:

- Я художник девятнадцатого века. В новом веке - новые песни, и я едва ли теперь сумею их спеть. Хорошо, если я смогу показать, что чувствовал и чем жил в своем веке!

И однако, пойдите в Третьяковскую галерею. Загляните в зал Виктора Васнецова и побудьте там хотя бы полчаса. Вас поразит магнетическая сила холстов живописца. Вы увидите сложнейшую гамму чувств, пробуждаемую в людях самых разных возрастов, от шустрых тонконогих девушек в джинсах до солидных, неторопливых посетителей, вооруженных записными книжками, фотоаппаратами и терпением. Все они, эти люди двадцатого века, уставшие от неодолимого потока изобразительной информации, захлестывающей каждую свободную минуту,- телевидения, кино, фотографии,- все они всматриваются в картины Васнецова, будто увидели что-то давно знакомое, родное. Люди подолгу простаивают у совсем с первого взгляда незамысловатых и никак не блистательных полотен «Аленушка» или «Богатыри», о чем-то шепчутся друг с другом и уходят с лицами радостными, просветленными.

Мечта... Она так нужна в век электроники, телемеханики, кибернетики. Васнецов принес нам из далекого далека дух русской старинны, былины, сказки. Кажется, что творения художника вечно были с нами, так близки становятся они с первого свидания, так они поистине народны, доступны, достоверны.

А ведь всего век назад ничего подобного во всей истории русского искусства не было, и рождение этих, как теперь ясно, столь необходимых и хрестоматийных картин было нелегким, а порою драматичным.

«Во мне нет ничего исторического,- говорил Виктор Васнецов.- Я только хочу сохранить родную старину, какой она живет в поэтическом мире народа: в былинах о трех богатырях, в песне о вещем Олеге, в сказке об Аленушке. Может быть, это сентиментально, но таким меня уж возьмите».

Принадлежность делу народному. Сокровенная связь с ним. Васнецов, как никто, принадлежал к самой глубинке России. Вот слова, в которых особо остро и проникновенно звучит его любовь к Родине:

«Мне было радостно в полной мере ощутить эту неразрывную связь с моим народом. Эту радость я испытал на открытии на Страстной площади памятника Пушкину. С необычайной глубиной и отчетливостью я ощутил, что я пусть маленькая, но неотъемлемая часть того великого, чем являются для нас и Пушкин и стоящие у подножия его памятника Тургенев и Достоевский...»

Скромность художника не поза, «не уничижение паче гордости». Васнецов - человек бесконечно сильный и талантливый. Застенчивый и простодушный. Он увлекался, влюблялся в свой замысел. Искал, мучился, радовался.

«Автопортрет»... 1873 год. Более века назад написан этот холст. Автору двадцать пять лет. Строго, немного грустно глядит на нас молодой человек. Русые волосы обрамляют худощавое лицо. Резко обозначились желваки у острых скул. Впалые щеки бледны. Но это не означает немощь или вялость. Нет. Молодой вятич силен. Это ему сказал Савва Мамонтов: «Если бы ты не был художником, из тебя бы вышел славный молотобоец». Виктор Васнецов был один из тех своеобразных провинциалов, приехавших в Петербург, о которых писал Репин:

«Теперь, обедая в кухмистерских и сходясь с учащеюся молодежью, я с удовольствием вижу, что это уже не щеголеватые студенты, имеющие прекрасные манеры и фразисто громко говорящие,- это... мужицкие дети, не умеющие связать порядочно пару слов, по это люди с глубокой душой, люди, серьезно относящиеся к жизни и самобытно развивающиеся. Вся эта ватага бредет на каникулы домой пешком... Идут в свои... избы и много, много порасскажут своим родичам и знакомым, которые их поймут, поверят им и, в случае беды, не выдадут: тут будет поддержка. Вот почему художнику уже нечего держаться Петербурга, где, более чем где-нибудь, народ раб, а общество перепутанное, старое, отживающее; там нет форм народного интереса».

Выросший в далекой вятской глуши, юноша принес с собою свой, особый мир образов - цельный, яркий, самоцветный. Но первые соприкосновения Васнецова с неприветливым, официальным городом заставили его замкнуться. Нужда первых лет учебы еще сильнее углубила природную застенчивость юноши. Однако его нельзя было назвать робким. Достаточно вглядеться в крупные черты его лица, чтобы обнаружить недюжинный характер и волю. А воля была нужна. Тысячи искушений вставали на дороге будущего художника.

Дидро писал в 1773 году:

«Что касается до высокоталантливого человека, то он так мало владеет собою, что он и сам не знает, что и как он делает; и вот почему академии почти задушают людей этого склада: они подчиняют их наперед определенной задаче...»

Эти слова французского философа, сказанные ровно за век до создания «Автопортрета», остались верны и действенны. Академия, столица, первые успехи поставили молодого художника перед немалыми испытаниями и соблазнами. Нетрудно было свернуть на путь легкого успеха, растерять то сокровенное, что надо так свято беречь каждому начинающему мастеру. Крамской наказывал Репину:

«Я говорю художнику: чувствуй, пой, как птица небесная, только, ради бога, своим голосом». Стасов, цитируя эту мысль, добавляет: «Вот этого своего голоса всего меньше и есть в искусстве. Но подумайте: даже и тот, что есть, стараются убавить! Русское искусство, точно барич, навыворот воспитанный: оно всегда было дрессировано так, чтоб говорить и на один манер, и на другой, как угодно, только бы не по-своему, не своим языком и голосом. Да еще этим же и гордиться!»

Молодому вятичу повезло. С самых первых шагов в искусстве его сразу заметили и полюбили Крамской, Репин, Поленов, Чистяков за чистоту и ту молчаливую ясность, которая так свойственна натурам цельным.

Один из самых строгих ценителей живописи, Крамской, писал Репину:

«...Наше ясное солнышко - Виктор Михайлович Васнецов. За него я готов поручиться, если вообще позволительна порука. В нем бьется особая струнка; жаль, что нежен очень характером - ухода и поливки требует».

«Ясное солнышко». Надо было быть поистине хорошим человеком, чтобы заслужить у такого строгого судьи, каким был порою желчный и достаточно жесткий Крамской, столь лестный эпитет. Искренность, предельная честность, свежесть чувств, умение мечтать - все эти свойства Васнецова привлекали к нему друзей, помогавших ему в минуту трудную.

Парадоксально то, что большинство друзей Васнецова, чувствуя в нем оригинальный талант, вовсе не предполагали и не догадывались о той огромной борьбе, которая происходила в душе их сверстника и ученика. Они считали, что миссия молодого мастера в искусстве - это продолжение добрых традиций передвижнического жанра в духе Мясоедова или Маковского. От них было скрыто, каких усилий стоило Васнецову продолжать писать «маленькие жанры», они, естественно, не могли догадываться о тех постоянных грезах, которые посещали художника, не давали ему спокойно жить, требовали принятия решения.

В 1898 году Васнецов скажет:

«Как я стал из жанриста историком, несколько на фантастический лад, на это точно ответить не умею. Знаю только, что в период самого яркого увлечения жанром в академические времена в Петербурге меня не покидали неясные исторические и сказочные грезы... Противоположения жанра и истории в душе моей никогда не было и стало быть не было и перелома или какой-нибудь переходной борьбы во мне не происходило». Известно, что время порою сглаживает, стирает самые острые ситуации в жизни художников, поэтому не будем ставить в вину мастеру, забывшему, очевидно, за двадцатилетней давностью свое отчаянное письмо к Крамскому, написанное в Москве, куда он уехал из Петербурга в 1878 году:

«С каждым днем я убеждаюсь в своей ненужности в настоящем виде. Что требуется, я делать не могу, а что делаю - того не требуется. Как я нынче извернусь - не знаю, работы нет и не предвидится

Крамской немедля ответил. Он был встревожен этим воплем отчаяния, но счел его временным малодушием художника, призванного, по его мнению, создавать полотна в духе школы передвижников.

«Почему же Вы не делаете этого? - писал он, имея в виду прежнюю работу Васнецова над жанром.- Неужели потому, что не можете? Нет, потому что Вы еще не уверены в этом. Когда Вы убедитесь, что тип, и только пока один тип, составляет сегодня всю исто­рическую задачу нашего искусства, Вы найдете в своей натуре и знание, и терпение,- словом, вся Ваша внутренность направится в эту сторону, и Вы произведете вещи, поистине изумительные. Тогда Вы положите в одну фигуру всю свою любовь, и посмотрел бы кто с Вами потягается».

Вождь передвижников, как ни странно, забыл о своих словах, сказанных ранее Репину: «Поп, как птица небесная, только, ради бога, своим голосом», Впрочем, возможно, он, как и другие, просто не почувствовал, не услыхал внутреннего голоса Васнецова, Крамской не предполагал, к какому огромному творческому взрыву уже был готов художник, и он от всею сердца, по-дружески уговаривал «заблудшую овцу» не плутать, а идти по проторенному пути,..

Пристально вглядывается в нас молодой, двадцатипятилетний Васнецов со своего «Автопортрета». Догадываемся ли мы о его самой заветной мечте, самом сокровенном желании поведать людям новую красоту русского народного эпоса? Ведь Виктор Михайлович вынашивал втайне эту мысль. Он истово писал жанры, но в душе его зрели не ведомые никому и ни­кем не виданные и не писанные полотна - сказки, былины.

,..Ходят жесткие желваки у скул. Вздрагивают тонкие ноздри. Русые усы скрывают линию молчаливых губ. Темные глаза смотрят па нас испытующе и немного грустно. Догадываемся ли мы о том, как осточертела ему вся эта столичная суета, все эти заказы картинок для журналов и издательств, вся эта петербургская пестрая духовная серость, эти безысходные по своей беличьей заведенности будни?..

В самой глубине сердца вятич оберегал картины детства. Рябово... Вятская губерния... Погожие летние дни, Поляны, цветущие луга. Дремучий бор. Ели и пихты в два обхвата. Зверье. Птичий гомон. Бородатые мужики, похожие на леших, добрые, сильные.

Неспешные северные хороводы. Сказки и предания седой старины...

Виктор Васнецов родился 15 мая 1848 года в селе Лапьял Вятской губернии... Той же весною 1848 года в город Вятку въехали дрожки, в которых в сопровождении жандармского офицера сидел опальный писатель Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Он прожил в Вятской губернии, в ссылке, восемь лет. И написал об этом времени знаменитые «Губернские очерки», в которых языком сатиры изобразил казнокрадство, взяточничество, произвол и прочие «прелести» царской России.

Тарас Шевченко, прочтя эти очерки, воскликнул: «Как хороши «Губернские очерки», в том числе и «Мавра Кузьмовна» Салтыкова... Я благоговею перед Салтыковым. О, Гоголь, наш бессмертный Гоголь! Какою радостью возрадовалася бы благородная душа твоя, увидя вокруг себя таких гениальных учеников своих. Други мои, искренние мои! Пишите, подайте голос за эту бедную, грязную, опаскуженную чернь! За этого поруганного бессловесного смерда!»

Вот строки из «Губернских очерков», в которых видна вся любовь писателя к народу, к природе этого края:

«Взгляните на эти загорелые лица: они дышат умом и сметкою и вместе с тем каким-то неподдельным простодушием, которое, к сожалению, исчезает все больше и больше. Столица этого простодушия - Крутогорск. Вы видите, вы чувствуете, что здесь человек доволен и счастлив, что он простодушен и открыт именно потому, что не для чего ему притворяться и лукавить. Он знает: что бы ни выпало на его долю - горе ли, радость ли, - все это его, его собственное, и не ропщет. Иногда только он вздохнет да промолвит: «Господи! кабы не было блох да становых, что бы это за рай, а не жизнь была!», вздохнет и смирится пред рукою промысла, соделавшего и Киферона - птицу сладкогласную, и гадов разных...

Да, я люблю тебя, далекий, никем не тронутый край! Мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук, то это не от недостатка горячего сочувствия к тебе, а потому, собственно, что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе. Много есть путей служить общему делу, но смею думать, что обнаружение зла, лжи и порока также не бесполезно, тем более что предполагает полное сочувствие к добру и истине».

Крутогорск - это Вятка! Таков эзопов язык очерков. Отсюда «Киферон» и «прочие гады».

Вятич... Это гордое и простое имя с честью носил Виктор Васнецов, впитавший в себя лучшие качества гражданина этого «далекого, нетронутого края» - простодушие, ум и... умение переживать тяготы, которые посылала ему судьба в те далекие дни.

...Внимательно, настороженно вглядывается в нас молодой мастер. Его брови несколько вопросительно приподняты. Ему бы очень не хотелось, чтобы мы до конца знали все его помыслы. Нет, упаси бог, не подумайте дурного. Просто он очень устал от вежливого хамства чиновничьего Петербурга, от казенных заказов, от... Впрочем, решение им уже принято, нужно время. Он посетит через три года Париж, где по совету Репина познакомится с культурой современной Европы. Там, в столице Франции, он напишет себе программу на всю жизнь - эскиз картины «Богатыри», которой суждено стать одним из самых известных полотен русской школы. А пока молодому мастеру предстоит испытать провал своей первой картины-былины «Витязь па распутье». И от этого фиаско его отделяет всего пять лет. Возможно, он предвидит все тернии своего пути, и поэтому его лик строг и немного грустен... Но не только легкая печаль разлита по его тонкому лицу. В нем скрыта сила и уверенность. Ведь это он через много лет с полным правом скажет:

«Мы внесем свою лепту в сокровищницу мирового искусства, когда все силы свои устремим на развитие своего родного искусства, то есть когда, с возможным для нас совершенством и полнотой, изобразим выражение, красоту, мощь, смысл родных наших образов, нашей русской природы и человека, нашей настоящей жизни, нашего прошлого, наши грезы, нашу веру...»

И он это сделал. Но это потребовало многих лет борьбы, труда, испытаний.

«Книжная лавка». Рынок. Жаркий день. Пыль. Под дощатым навесом книжной лавки развешаны яркие картинки из житий святых. Пачки грубо размалеванных лубков навалены на прилавке. Мятые, грубые, они все же вызывают интерес немногих зевак. Покупатель один - бородатый мужик в сером кафтане, с топором за поясом. Он осторожно и бережно держит в руках лубок с изображением страшного суда. На листе - страсти великие.

Мужик вздыхает и чешет затылок. Пожилой священник толкует ему смысл картинки.

- Господи! Что же это с нами будет? - причитает ветхая старуха с надвинутым на глаза платком.

- Ишь ты, глупая,- произносит батюшка, важно растягивая слова.- Придет пора, и настанет твой черед предстать перед страшным судом...

Русь... Могучая и бессильная. Спасенное в рабстве сердце свободное - и отсталость, суеверия... Власть предержащие делали все, чтобы свет знания и свободы не достиг широких кругов народа. Васнецов талантливо изобразил обычную жанровую сценку тон поры.

Вспоминаются гневные строки Некрасова:

...Придет ли времечко, 
Когда (приди, желанное!..) 
Дадут понять крестьянину.
 Что розь портрет портретику, 
Что книга книге розь? Когда мужик не Блюхера
 И не милорда глупого - 
Белинского и Гоголя 
С базара понесет?

Жаркое летнее солнце озаряет во всей неприглядности нищету. Воркуют голуби на скате крыши лавки, шелестят листки лубков, вздыхают, охают старухи, звенит трудовая деньга... Мерно текут серые будни провинциальной Руси.

Крамской отмечал умение Васнецова «понимать тип». Он горячо заклинал молодого художника, разуверившегося в надобности своего искусства:

«Неужели Вы не чувствуете своей страшной силы в понимании характера? Дайте ей простора! Я как теперь помню Ваш рисунок купца, принесшего подарки: голову сахара и прочей провизии к чиновнику, и утирающему свою лысину. Да будь это написано только, Вы увидели бы тогда, какая толпа и давка были бы у Вашей картины...»

Убедительно? Может быть. Но Васнецов грезил о другом пути. Он свято верил, что должен пробудить в народе чувство гордости и собственного достоинства.

Веру в свои силы и свободолюбие. Раскрыть перед ним былинные, богатырские образы из героической истории Руси. Он мечтал донести до широкого зрителя русскую сказку, о которой Пушкин сказал:

«Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!» И это желание сказать новое слово, открыть людям в живописи новую красоту становилось у Васнецова все неодолимей.

Он приобщился к творцам, о которых Лев Толстой сказал:

«Может быть, и рады были бы не мыслить и не выражать того, что заложено им в душу, но не могут не делать того, к чему влекут их две непреодолимые силы: внутренняя потребность и требование людей».

Это не значит, что Васнецов отрицал добрую роль своих коллег по товариществу передвижников - Мясоедова или Маковского, и, конечно, это никак не означало, что он не признавал большой воспитательной роли жанров типа Хогарта или Гаварни. Нет. Он просто хотел пойти своим путем.

Правда, до исполнения этого желания еще пройдет не один год... Он покинет Петербург и уедет в Москву, на встречу со своей мечтою. Но впереди было еще одно, последнее усилие, последняя дань жанру. «Преферанс». 1879 год...

«Трудно мне было,- вспоминал Васнецов,- доделывать эту вещь в Москве. Не было под рукой, когда заканчивал картину, подходящих людей... Петербургского спокойствия и деловитости я у московских игроков наблюдать не мог, москвичи играли как-то тороп­ливо, как бы между делом, а в Питере священнодействовали, видимо, оттого, что им было скучно, что они чувствовали свое одиночество в жизни».

...Глубокая июльская ночь. Тишина. Тикают стенные часы, отмеряя фантастически скучные, выверенные до предела петербургские будни. Серые. Похожие, как близнецы, дни столичной окаянной жизни, жестоко регламентированные, взвешенные до мелочей. При всей своей внешней респектабельности они состоят из цепи мелких и крупных подлостей, лицемерия, чинопочитания, пресмыкательства и прочих атрибутов чиновничьей иерархии Российской империи.

За крытым зеленым сукном карточным столиком красного дерева трое. Неверный, дрожащий свет свечи озаряет потертые лица преферансистов, убивающих время. Всмотритесь в их физиономии - красные веки, дряблые натеки морщин, тонкие прорези губ, привыкших лгать. Все понимающие и порою ничего не видящие щелки глаз. Таковы горестные заметы пролетевшей жизни, прошедшей без великих радостей, а впрочем, и без большого горя...

Мы не знаем доподлинно, читал ли «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина автор картины. Думается, что да. Но нельзя не привести два-три абзаца из этого сочинения, настолько метко они рисуют образ чиновника, изображенного на картине «Преферанс»:

«Странная, однако ж, вещь! Слыл я, кажется, когда-то порядочным человеком, водки в рот не брал, не наедался до изнеможения сил, после обеда не спал, одевался прилично, был бодр и свеж, трудился, надеялся и все чего-то ждал, к чему-то стремился... И вот в какие-нибудь пять лет какая перемена! Лицо отекло и одрябло; в глазах светится собачья старость; движения вялы; словесности, как говорит приятель мой, Яков Астафьич, совсем нет... скверно!

...И как скоро, как беспрепятственно совершается процесс этого превращения! С какою изумительною быстротой поселяется в сердце вялость и равнодушие ко всему, потухает огонь любви к добру и ненависти ко лжи и злу! И то, что когда-то казалось и безобразным и гнусным, глядит теперь так гладко и пристойно, как будто все это в порядке вещей и так ему и быть должно... Но тем не менее действительность представляет такое разнообразное сплетение гнусности и безобразия, что чувствуется невольная тяжесть в вашем сердце... Кто ж виноват в этом? Где причина этому явлению?»

...Карты сданы. Снос определился. Вистующие ждут... Они сардонически улыбаются, наблюдая за мучениями партнера, имеющего репутацию рохли и мямли. Лысый старичок что-то невнятно бормочет, очевидно подсчитывая возможные взятки... Нетерпеливо постукивает пальцами визави. Четвертый партнер встал и подошел к столику с крепительным.

Часы пробили четыре. Светает... Летняя, дивная лунная ночь манит своей серебристой прохладой. До слуха играющих свежий ветерок доносит шелест листвы деревьев. Природа зовет: «Оглянись!..» Но тщетно! Громко зевает молодой человек, ошалевший от смертной тоски, от этой жизни в колесе чиновничьей круговерти.

Игра идет по мелкой. Скука... Неотвратимая, как рок. Злая и постная. Прикрытая внешней комильфотностью и обильно снабженная сделками с совестью. Быт... Дьявольски ординарный, расписанный мелом, как висты.

Бродят тени по пестрым обоям. Скрипят стулья. В салу пропел неведомо откуда взявшийся петух. Прозвенела рюмка, поставленная на поднос. Коптит свеча.

Устало глядит на этих пожилых людей, где-то глубоко несчастных в своей собачьей, устроенной неустроенности, молодая дама, заключенная в золотую раму.

Мерно качается маятник, отстукивая минуты, часы, дни и ночи этих безысходных лет обывательского прозябания...

Васнецов написал холст великолепно. Он заявил себя этим полотном как мастер первой руки.

Казалось, как говорят преферансисты, «расклад определился». Жизненный путь ясен. Пиши! Слава, почет, деньги - все эти компоненты у тебя в кармане. Но как это ни странно, а может быть, даже но столь странно, сколь, по мнению иных, чудовищно, - «Преферанс» стал последним жанром в творчестве Васнецова. Больше никогда, до самой своей кончины, мастер не писал бытовые сюжеты.

В Третьяковской галерее есть зал Виктора Васнецова. «Преферанс» экспонируется на одной стене с огромным полотном «После побоища Игоря Святославича с половцами», датированным 1880 годом... Их разделяет пространство в пять-шесть шагов. Дата их создания разнится всего лишь на один год. Но между ними - бездна.

Степь... Сумерки... Мглистое сизое небо. Багровая луна встает из свинцового марева. Поле сечи... Страшная, неземная тишина окутала необъятную равнину, тела павших воинов, степное разнотравье. Тихо... Ни одна былинка не колыхнется. Ветер унес лязг и грохот битвы, стоны раненых, яростные крики сражающихся. Только сухой треск крыльев орлов, бьющихся над трупами, говорит о жизни.

Кажется, еще звенит стрела, пронзившая грудь молодого княжича. Он мертв... Его мягкий, почти девичий лик, обрамленный русыми кудрями, горестен и прекрасен. Тонкие брови, густые ресницы не дрогнут. Сумеречный свет луны отметил глубокие впадины глаз, горький прикус запекшихся губ. Венком окружили

лову павшего витязя склоненные васильки и ромашки. Привольно раскинулся он на траве. Мнится, что он спит... Но не проснется он никогда! Как никогда не проснется и не встанет богатырь, разметавшийся рядом на сырой земле.

Поблескивают шлемы, острые секиры, тяжелые булатные мечи, красные щиты павших русичей. В призрачной мгле не то бродят одичавшие кони, не то маячат древние курганы. Быстро темнеет. Кричат, кричат орлы. Прилетевший жаркий ветер пошевелил оперение стрелы, Заставил затрепетать синие колокольчики, поиграл в зарослях ковыля. Тесны, тесны смертные объятия воинов. Глубоко запали невидящие глазницы. Смерть витает над степью. Медленно встает над полем боя кровавый диск луны, озаряя мертвый лик побоища «на реке на Каяле, у Дону Великого»...

Здесь нет живых. Некому рассказать о страшных часах трехдневной сечи русичей и половцев. Люди ушли. Встают примятые травы. Яростно бьются орлы. Грозная мгла затягивает небосвод. Пахнет гарью и горьким ароматом полыни и сухих трав. В разрывах черных нависших туч трепещут синие молнии... Вот-вот ударит гром.

Реквием... Оду павшим героям создал Васнецов. Он написал холст небывалый. Это картина-песня, полотно-былина. В нем явственно звучали строки «Слова о полку Игореве» и музыка Глинки и Бородина... Словом, это была новь!

...Тут кровавого вина недостало,
тут покончили пир
храбрые русичи:
и сватов напоили,
а и сами полегли
за землю Русскую!

Эти строки из «Слова о полку Игореве» служила как бы эпиграфом к картине. Васнецов создал произведение-памятник великому творению русского эпоса.

Современники, за малым исключением, не поняли этого. Старая история повторилась... Как всегда, больше всех усердствовала пресса.

«Современные известия» сетовали:

«Ни лица убитых, ни позы их, ни раны, наконец,- ничто не свидетельствует здесь ни о ярости боя, ни об исходе его». Рецензент негодовал, зачем это художник потратил такую массу времени и красок на эту невыразительную вещь.

«Московские ведомости» писали:

«Картина производит с первого раза отталкивающее впечатление, зрителю нужно преодолеть себя, чтобы путем рассудка и анализа открыть полотну некоторый доступ к чувству. Это потому, что в нем слишком много места отведено «кадаверизму» (то есть воспеванию трупов)».

Засим автор статьи сообщил, что картина Васнецова напоминает стихи, переделанные прозой...

Чего же можно было ждать от газет, когда даже Нестеров признавался:

«Когда Виктор Михайлович пришел к сказкам, былинам... когда о нем заговорили громче, заспорили, когда он так ярко выделился на фоне передвижников с их твердо установившимся «каноном»,- тогда новый путь Васнецова многим, в том числе и мне, был непонятен, и я, как и все те, кто любил «Преферанс», пожалел о потере для русского искусства совершенно оригинального живописца-бытовика...»

А что же сказал Крамской, так страстно убеждавший Васнецова не бросать жанр и продолжать «писать тип»? И тут надо отдать дань чуткости и честности Крамского. Он сказал Репину:

«Трудно Васнецову пробить кору художественных вкусов. Его картина не скоро будет понята. Она то нравится, то нет, а между тем вещь удивительная»,

Стасов не понял «Побоища», он не увидел в нем «ничего капитального». Возмущенный Репин со всем свойственным ему темпераментом написал Стасову:

«...Поразило меня Ваше молчание о картине «После побоища» - слона-то Вы и не приметили, говоря, ничего тузового, капитального нет. Я вижу теперь, что совершенно расхожусь с Вамп во вкусах, для меня это необыкновенно замечательная, новая и глубоко поэтическая вещь, таких еще не бывало в русской школе», ...Было от чего загрустить, если не впасть в отчаяние Васнецову. Огромный труд, большое чувство, вера в свое правое дело - все было поставлено под сомнение.

Не надо забывать и суету житейскую, и хлеб насущный. Словом, настроение автора «Побоища» было прескверное, И вот вдруг как будто блеснул луч солнца. Приходит письмо. Чистяков писал Васнецову:

«Вы, благороднейший Виктор Михайлович, поэт-художник! Таким далеким, таким грандиозным и по-своему самобытным русским духом пахнуло на меня... Я бродил по городу весь день, и потянулись вереницей картины знакомые, и увидел я Русь родную мою, и тихо прошли один за другим и реки широкие, и поля бесконечные, товарищи детства... семинаристы удалые, и Вы, русский по духу и смыслу, родной для меня! Спасибо, душевное Вам спасибо...

В цвете, в характере рисунка талантливость большущая и натуральность. Фигура мужа, лежащего прямо в ракурсе, выше всей картины. Глаза его и губы глубокие думы наводят на душу. Я насквозь вижу этого человека, я его знал и живым: ветер не смел колыхнуть его полы платья; он и умирая-то встать хотел и глядел далеким, туманным взглядом».

Чистяков почувствовал самое сокровенное стремление Васнецова - создать у зрителя состояние причастности к истории Родины, делу народному. Полотна художника будили чувство патриотизма, гордости за свою Отчизну.

Виктор Михайлович, удерживая слезы радости, писал в ответ Чистякову:

«Вы меня так воодушевили, возвысили, укрепили, что и хандра отлетела, и хоть снова в битву, не страшно и зверье всякое, особенно газетное. Меня, как нарочно, нынче более ругают, чем когда-либо,- я почти не читал доброго слова о своей картине».

Итак, «дела давно минувших дней», выраженные пластически Васнецовым в картине «После побоища», вызвали самые разные чувства - от зубоскальства, недоумения и равнодушия до самого глубокого восхищения и признания.

Это был почин! А что касается шипов и терниев, то без них, как известно, не обходится ни одна новация.

Москва художественная, вершившая вкусами, встретила Васнецова более чем прохладно. Ему пришлось не раз вспоминать слова Репина, сказанные сгоряча о некоторых москвичах: «Противные людишки, староверы, забитые топоры...» И наверное, новоселу на первых порах пришлось бы очень туго, если бы не счастливая звезда, приведшая его к Савве Мамонтову и Павлу Михайловичу Третьякову.

Алексей Максимович Горький, строгий к людям, дал такую оценку Мамонтову:

«...Мамонтов хорошо чувствовал талантливых людей, всю жизнь прожил среди них, многих - как Федор Шаляпин, Врубель, Виктор Васнецов, и не только этих,- поставил на ноги, да и сам был исключительно даровит».

Великолепным заключительным аккордом в истории картины «После побоища» было приобретение ее для галереи П. М. Третьяковым.

Это была победа!

Вот строки из воспоминаний дочери Третьякова, Александры Павловны, которые открывают нам характер московских вечеров, столько давших формированию таланта Васнецова:

«У нас Виктор Михайлович бывал часто, заходил днем из галереи, а больше вечером. Он бывал почти на всех музыкальных вечерах, которые ценил и любил... Нежный, благородный блондин, глубокая натура, много работавший над собой человек с поэтичной, нежной душой».

Музыка. Любовь к ней живописец пронес через всю жизнь.

«Как было бы хорошо для меня теперь слушать великую музыку,- изливает Васнецов свои чувства в письме.- Как бы я был рад теперь приютиться у печки, между двумя столиками (мое обыкновенное место), и слушать Баха, Бетховена, Моцарта, слушать и понимать, что волновало их душу, радоваться с ними, страдать, торжествовать, понимать великую эпопею человеческого духа, рассказанную их звуками!»

«Музыку часто слышите? - спрашивает он у художника И. С. Остроухова.- А я редко, очень, очень; она мне страшно необходима: музыкой можно лечиться».

...И снова зал Васнецова в Третьяковке. И снова и снова сотни, сотни людей подолгу стоят у картин художника, о чем-то думают, шепчутся, вздыхают, чему-то улыбаются...

Всего десяток шагов отделяет «Преферанс» и «После побоища» от висящей напротив «Аленушки», и опять лишь год разделяет даты их создания. И опять бездна... И опять невероятная новь открытия. Да, поистине семимильными шагами начал шагать наш Вятич. Вот что значит наконец обрести свою, единственную песню! Не верится, что автор «Аленушки» мог всего лишь два года назад написать «Преферанс»: настолько они полярны, далеки по мироощущению. Надо было очень возненавидеть серый мир буржуазных петербургских будней, чтобы с такою силой открыть людям окно в новый, неведомый доселе в живописи мир сказки, поэзии.

«Аленушка»... Осень. Холодная заря тонкой стрелой пронзила низкое пасмурное небо. Недвижен черный омут. Тяжела тишина. Страшен дремучий лес. На берегу, на большом сером камне,- Аленушка, сирота. Робко подступили к воде нежные тонкие осинки. Неласков омут. Колки зеленые стрелы осоки. Холоден, неприютен серый камень. Горько, горько сиротинке в этой чащобе. Глушь немая...

Вдруг ветер пробежал по ельнику. Зашелестели, зазвенели листки осинок. Запел тростник, защебетали «малые пташечки - горьки-горючечки», потекли уныв­ные звуки тоски и печали. Может быть, слышит Але­нушка плач Иванушки или донес ветер шум костров высоких, звон котлов чугунных, тонкий, злой смех ведьмы?

Каждый из нас с малых лет привык к нежному образу Аленушки как к чему-то необычайно близкому, вошедшему накрепко, навсегда в еще детский образный наш мир, и сегодня нам трудно поверить, что современники проглядели поэтические качества «Аленушки», а увидели, как им казалось, анатомические и прочие школьные погрешности полотна Васнецова... Возможно, в какой-то степени они имели на это право, как и те педанты, которые мерили с вершком высоту суриковского Меншикова. Думается, что искусство трудно выверить сантиметром или вершком. Тут вступают категории более сложные - поэтичность, музыкальность, народность...

Вглядитесь пристальней - и вы поверите, что через миг из темной бездны омута может выплыть кикимора или добрая Царевна-Лягушка. Вслушайтесь... И до ваших ушей долетят звуки летящей Бабы-Яги. А из зеленой мглы ельника высунется добрая рожа Лешего... Таков колдовской мир васнецовской картины - реальный и высокопоэтичный, созданный художником, глубоко поверившим с малых лет в чудесную и волшебную ткань русской сказки и с великим про­стодушием отдавшим эту веру людям.

Вот несколько строк из воспоминаний автора, раскрывающих тайну создания «Аленушки»:

«Критики и, наконец, я сам, поскольку имеется у меня этюд с одной девушки-сиротинушки из Ахтырки, установили, что моя «Аленушка» натурно-жанровая вещь! Не знаю. Может быть. Но не скрою, что я очень вглядывался в черты лица, особенно в сияние глаз Веруши Мамонтовой, когда писал «Аленушку». Вот чудесные русские глаза, которые глядели на меня и весь божий мир и в Абрамцеве, и в Ахтырке, и в вятских селениях, и на московских улицах и базарах и навсегда живут в моей душе и греют eel»

Игорь Грабарь со свойственной ему четкостью определяет качества картины:

«В. М. Васнецов в 1881 году создает свой шедевр - «Аленушку», не то жанр, не то сказку,- обаятельную лирическую поэму о чудесной русской девушке, одну из лучших картин русской школы».

Да, действительно Васнецов бесконечно доступен и прост. На первый взгляд даже простоват. Но лишь на первый взгляд, ибо в основе рождения каждого его холста лежит поэтическая метафора.

Рождение замысла. Тайное тайных... «Как это ни кажется, может быть, на первый взгляд удивительным,- сказал однажды художник,- но натолкнули меня приняться за «Богатырей» мощные абрамцевские дубы, росшие в парке. Бродил я, особенно по утрам, по парку, любовался кряжистыми великанами, и невольно приходила на ум мысль: «Это ведь наша матушка-Русь! Ее, как и дубы, голыми руками не возьмешь! Не страшны ей ни метели, ни ураганы, ни пронесшиеся столетия!» А уже как дубы превратились в «Богатырей», объяснить не могу, должно быть, приснилось!»

«Я не историк,- говорил Васнецов,- я только сказочник, былинник, гусляр живописи! «Богатыри» мои - не историческая картина, а только живописно-былинное сказание о том, что лелеял и должен лелеять в своих грезах мой народ.

Я не хотел выдумывать, историзовать прошлое, а стремился только показать его народу в живописных образах. Насколько я преуспел в этом, судить, конечно, не мое дело, но всем моим художественным существом я пытался показать, как понимал и чувствовал прошлое! Мне хотелось сохранить в памяти народа былинную Русь!»

Конец XIX века. Середина девяностых годов. Давно был закончен фриз «Каменный век» для Исторического музея в Москве, работа по-своему уникальная. Подходят к концу грандиозные росписи Владимирского собора в Киеве. Наконец Васнецов может исполнить свою заветную мечту: построить дом-мастерскую в Москве. В 1894 году он привозит туда из Киева «Богатырей»...

«Это был один из счастливейших дней моей жизни,- восклицает Васнецов,- когда я увидел стоящих на подставке в моей просторной, с правильным освещением мастерской милых моих «Богатырей». Теперь они могли уже не скитаться по чужим углам, не нужно было выкраивать для них подходящее место в комнате. Мои «Богатыри» стояли, как им нужно стоять, были у себя дома, и я мог подходить к ним и с любого расстояния рассматривать их величавую посадку... Работалось мне в новой мастерской как-то внутренне свободно. Иногда даже пел во время работы. Главное, уж очень хорошо было смотреть на моих «Богатырей»; подойду, отойду, посмотрю сбоку, а за окном Москва, как подумаю - сердце забьется радостно!»

«В предшествующие годы я работал над «Богатырями», может быть, не всегда с должной напряженностью... но они всегда неотступно были передо мною, к ним всегда влеклось сердце и тянулась рука! Они... были моим творческим долгом, обязательством перед родным народом».

«Молодчага,- говорил о нем С. И. Мамонтов.- Отгрохать такую штуку, как киевские росписи, и говорить не об отдыхе, а о том, что ему хочется писать и писать,- это может, пожалуй, только коренной вятич с его медвежьими ухватками!»

Приближалось пятидесятилетие Васнецова, и художник заканчивает холст к сроку. В 1898 году «Богатыри» начали свою вечную жизнь.

На этот раз был полный триумф!

...Богатырская застава. Земля отчичей. Во всю ширь любовно раскрыла она ладони кряжистых холмов, словно оберегая сынов своих. Гудит степной ветер, гонит прочь грозовые тучи. Широк размах крыльев парящего орла. Широк разлет плеч богатырских. Крепка их стать. Будто выросли они из самой земли отцов своих. Так слиты воедино витязи, кони, мать-сыра земля... Такова былинная их мощь.

Алексей Максимович Горький писал Чехову в 1900 году:

«...Васнецов кланяется Вам. Все больше я люблю и уважаю этого огромного поэта. Его Баян - грандиозная вещь. А сколько у него еще живых, красивых, мощных сюжетов для картин. Желаю ему бессмертия!»

...Посетите в любой день Третьяковскую галерею. Зайдите в зал Виктора Михайловича Васнецова, и вы увидите в восторженных, строгих, счастливых, задумчивых, радостных лицах сотен, тысяч зрителей живое подтверждение бессмертия этого богатыря русской живописи.