Микельанджело. Давид.

Мрамор. 1501-1504.
Начало

В средние века библейского царя Давида изображали музыкантом, потому что он считался автором божественных песнопений-псалмов, но в XV веке флорентийские художники выбрали иной эпизод из легенды, предпочли видеть его чудесным воином. Уже в мраморной статуе Донателло он держал пращу вместо музыкального инструмента. Знаменита другая, небольшая бронзовая скульптура, где пожилой уже Донателло показал Давида без всяких доспехов. Почти мальчик, он стоит обнаженный, задумчиво наступив на отрубленную голову великана; одной рукой опирается на меч, в другой держит камень для пращи. На голове его пастушеская шапочка, из-под которой рассыпаются длинные кудри: по легенде до битвы с Голиафом Давид был простым пастушком. В бронзовой статуе Вероккио, учителя Леонардо да Винчи, юный герой, одетый под стать принцу, тоже изображен с головой Голиафа и мечом.

Микеланджело наделил своего Давида только грозным взглядом да пращой, перекинутой за спину. Праща проходит сверху вниз от левого плеча к правому бедру. Опущенной рукой Давид подхватил ее нижний конец с рукояткой в виде короткого круглого стержня, который издавна по ошибке принимают за камень. Но камня в руках его нет.

Донателло и Вероккио подчеркнули, каждый по-своему, удивительность победы. У одного юноша относится к чуду скромно, с трогательной покорностью, у второго - горделиво. Но микеланд-желовский Давид победит не чудом, а ясностью и силой своего духа, ловкостью развитого тела и, конечно же, полным сознанием нравственной правоты.

У Донателло нагота Давида означает почти безоружность; у Микеланджело она выявляет легкость позы героя, оттеняя тем самым его духовную силу. Внутренняя собранность ощущается во всей фигуре, особенно в зорком взгляде, но тело не напряжено, Давид стоит спокойно и свободно. Это первый большой образ героической наготы в скульптуре после Древней Греции и Древнего Рима. Оказавшись "гигантом" почти случайно (ведь на высоте статуя не поражала бы величиной), "Давид" Микеланджело с самого начала был Гигантов по своей внутренней значительности. Он воплотил в себе идеал гармонической уравновешенности и красоты в сочетании с величием и пафосом патриотизма.

Давид показан перед битвой. Но это не нужно понимать буквально. Так портретисты берут обычно не какое-то мгновение из жизни человека, а как бы все главное в нем. На минутах скульпторы станут сосредоточиваться гораздо позже: у Бернини в XVII веке раскручивающий пращу Давид даже прикусит губу от напряжения. Но Микеланджело не ставил перед собой таких задач. Грозность и противостояние врагу нужно понимать как постоянные свойства его героя.

До сих пор мы говорили о "Давиде" как об изображении. Оно не только наполнено большим смыслом, но и реалистично по форме. Соблюдено распределение тяжести, какое бывает в живом человеческом теле. Ничто в фигуре не преувеличено для заострения мысли, как в поздних работах Микеланджело, у художников средневековья или многих скульпторов наших дней. Но статуя не только изображение человека. Она - неподвижный предмет. Как башня или одинокое дерево на равнине, она незыблемо высится, подчиняя себе окружающее пространство. Совсем не безразлично, большая она или маленькая, просто ли стоит, закручивается ли в воздухе винтообразно или разветвляется в нем. Именно от этого, то есть от ритма, которому подчинена композиция статуи, зависят чувства, которые вызовет она у зрителей.

Композиция микеланджеловского "Давида", одновременно простая и сложная, великолепна. Только с одной точки зрения, которую по недоразумению называют в числе двух основных для "Давида", статуя не очень выразительна и может даже показаться неустойчивой: при взгляде с правого угла, куда обращено лицо героя. На высоте, вероятно, она выглядела бы иначе, на площади же с этого угла находится лоджия, из-за колонн и арок которой "Давида" почти не видно. И, наверно, его недаром так поставили. Да и какой же зритель, всерьез относящийся к библейской легенде, захотел бы заглядывать в лицо герою, став на место врага? С других точек зрения статуя и совершенна и разнообразна.

Например, при взгляде сбоку, со стороны опущенной руки, замечаешь красивую симметричность в силуэте нижней и верхней половин статуи. А с противоположной стороны впечатление другое: как интересно по мере того, как поднимается взгляд, уходят в глубину объемы - начиная от выдвинутых на нас ступни и локтя и вплоть до лица, рисующегося позади пращи, над нею. Очень красива статуя в том повороте, откуда лицо Давида видно в полный профиль. Тогда в ней все плавно, все скруглено и складывается из мягко перекликающихся между собой выпуклостей.

Откуда ни смотри - разные части фигуры то продолжают друг друга, оказываясь на одной линии, то как бы рифмуются между собой. Когда смотришь с главной точки зрения (не с углов и не сбоку, а прямо), мягкие переклички форм уступают место мощным повторам диагоналей, встречающихся под острым углом. Даже ответвления высеченного из мрамора пня, который служит замаскированной подпоркой статуи, подчиняются этому ритму. И крупная кисть опущенной руки с красивым рисунком вен, может быть, потому так и запоминается каждому зрителю, что оказывается в узловом месте композиции. И жилка на шее хороша не сама по себе, а потому что удачно поддерживает общий рисунок. Каждая деталь помогает целому, в каждом повороте статуя выглядит немного по-новому. Но отовсюду поза Давида остается ясной, ничто существенное не ускользает от взгляда. Каменные массы постепенно собирают внимание зрителей кверху, приводят к лицу Давида, обращенному в сторону.

Создается единое ощущение живого и свободного подъема. Подъема, обогащенного легким вращательным движением. Подъема то диагонального, то волнообразного, как волнообразно поднимается на вздохе грудь героя, слегка откинувшегося, чтобы лучше рассмотреть грандиозность предстоящего.

Господствует твердая вертикаль, хотя не выраженная прямо, а исподволь сложенная из этого дыхания каменных масс. Не будь его, сама твердость показалась бы скучной и вымученной. А Микеланджело показал несгибаемость - нескованную, героизм - естественный. Гармоничный, как сама полнота вольного дыхания...