Сюрреализм

1.3. История

Заметной сюрреалистической группой была в начале 30-х годов чехословацкая. Ее появление было подготовлено активностью «авангардизма» в Чехословакии («поэтизм») и связями чешских «авангардистов» с французскими, даже известной ориентацией чехов на французские примеры. В 1934 году Витезслав Незвал стал во главе группы сюрреалистов.

Возникновение сюрреалистического очага в Чехословакии привлекает внимание двумя обстоятельствами, весьма характерными для распространения сюрреализма. Первое состоит в том, что Незвала и других сюрреализм увлек своим афишированным бунтарством, своей заявкой на революционность, на антибуржуазность.( См. также о бельгийском сюрреализме: «Ашилль Шаве, крупнейший бельгийский сюрреалист..., будучи адвокатом, солидаризировался с трудящимися во время больших забастовок 1932 года в каменноугольном валлонском бассейне. Именно в это время он открыл сюрреализм, дух и смысл которого показались ему связанными с оорьбой за освобождение человека». («Le Drapeau rouge», 1969, 12 decembre))

Не успев появиться на свет божий, чешская группа сюрреалистов обратилась не куда-либо, а в Центральный Комитет компартии Чехословакии, дабы засвидетельствовать свои революционные намерения. И быстрый распад группировки (в 1938 году), отход Незвала от сюрреализма связан был с разочарованием в революционных возможностях сюрреализма, в политической линии Бретона.

Другое обстоятельство — решающее значение французского примера и активная роль Андре Бретона в насаждении сюрреализма. Никак нельзя сказать, что появилось несколько самостоятельных очагов сюрреализма, связанных с национальными традициями. Нет, все шло из Парижа, и сюрреализм не столько распространялся «своим ходом», в силу своей привлекательности, сколько именно «насаждался» Бретоном, с 30-х годов приложившим свои организационные способности к делу выращивания международного сюрреалистического движения. Весной 1935 года Бретон и Элюар появились в Праге, где выступили с докладами о сюрреализме и чтением стихов. В докладе 29 марта Бретон очень высоко оценил прилежание чешских поклонников и пропагандистов французского сюрреализма, выразив надежду на превращение Праги во второй сюрреалистический Париж. Бретон появляется и в других местах, где находятся сочувствующие ему, подбадривает и агитирует.

К 30-м годам вопрос о сюрреализме возникает применительно и к литературе Латинской Америки. Ранее, в 20-е годы речь могла идти, как правило, о творчестве писателей, оказавшихся в Европе, в ближайшем соседстве с французскими модернистами и под их влиянием.

Первое место занимает здесь, конечно, чилиец Уидобро Он был одним из организаторов журнала «Норд-Сюд», и опыты французских кубистов, сюрреалистов нашли отклик в его поэзии. Уидобро увлекала наукообразность тогдашнего модернистского искусства и идеи «отделение правды искусства от правды жизни», идеи «чистого творчества». Однако Уидобро был убежден, что «чистого автоматизма не существует». Уидобро отталкивали крайности сюрреализма.

В 1928 году в Париже появился кубинский писатель Алехо Карпентьер. Как только он приехал, Деснос пред ставил его Бретону, который пригласил Карпентьер; сотрудничать в «Сюрреалистической Революции». В ре дакции он познакомился с Арагоном, Тцара, Элюаром Бенжаменом Пере, со всей сюрреалистической группой

Но имя Алехо Карпентьера — среди тех, кто подпи сал «Труп», памфлет на Бретона. Впоследствии Карпентьер отмежевался от сюрреализма, резко осудив самый принцип сюрреалистического творчества.

Во второй преимущественно половине 30-х годов, к концу десятилетия, в Латинской Америке появляются собственно сюрреалистические группировки. В 1938 году такая группировка сложилась в Чили вокруг журнала «Мандрагора». Но крупнейшим чилийским поэтам сюрреализм был чужд, — сюрреалисты атаковали Неруду, а тот называл сюрреалистов «разрушителями». Тогда же соответствующая группа появилась в Мексике. Там выделился Октавио Пас, признавшийся позже, что Андре Бретон увлекал его больше, чем национальная мексиканская литература. Пас сотрудничал в Париже с бре-тоновской группой. Заметное влияние оказал сюрреализм на поэзию Аргентины, где еще в 1926 году Альдо Пеллегрини организовал первую испаноязычную сюрреалистическую группу, правда недолго существовавшую (впрочем, как и все латиноамериканские сюрреалистические объединения).

Некоторые из латиноамериканских сюрреалистов не просто переносили опыт французской школы в родные края — они даже писали по-французски. Такая откровенная ориентация на французские образцы означала, что и в испаноязычной культуре сюрреализм не смог пустить глубоких корней, которые бы обеспечили сюрреализму долгожительство в странах Латинской Америки. «Сюрреалистические формы Повествования, — пишет исследователь латиноамериканской литературы, — ле соответствуют состоянию культуры большинства стран; в ее почве с трудом пускают корни формы запутанные; психологическая интроспекция не адаптируется сознанием, обращенным во вне. То, что ему соответствует — что возникает, — это реализм живописный и социальный»(Zum Felde A. La narrativa en hispanoamerica. Madrid, 1964, p. 30.). И реализм, в котором «характеры, конфликты, проблемы — все национально».

Правда, этому выводу, как кажется, противоречит следующее заявление Альдо Пеллегрини: «Французское влияние, наиболее заметное в новой американской поэзии — влияние сюрреализма»(Pellegrini A. Antologia de la poesia viva latinoamericana. Barcelona, 1966, p. 9). Но в первом случае речь шла о прозе, во втором — о поэзии. Кроме того, во втором случае высказывается сторонник сюрреализма, так что возможны преувеличения. И, наконец, следует учесть стороннее, латиноамериканское восприятие сюрреализма, не совсем соответствующее тому, чем он был на самом деле. Как вообще модернизм, сюрреализм увлекал порой тем, что «возбуждал». Вот и Пеллегрини ценит сюрреализм за «ошеломляющую свободу выражения», за «экспериментальный характер». И здесь, таким образом, привлекала претензия сюрреализма на ревоционность. Воспользовавшись этим призывом к свободе, латиноамериканские поэты действовали затем уже по-своему.

В 30-е годы организуются международные выставки сюрреализма — в Копенгагене (1935), в Нью-Йорке и Лондоне (1936), в Токио (1937), в Париже (1938) и др. Парижская выставка была, пожалуй, кульминационным моментом развития сюрреализма, распространения его влияния, которое, к тому же, переходит за рамки собственно сюрреалистического движения, — возникло стремление к «внешнему подражанию произведениям, созданным художниками-сюрреалистами».

При всей энергии Бретона, при всем его стремлении рыдать желаемое за действительное, создать впечатление исключительной жизнеспособности сюрреализма, отождествить сюрреализм с духом юности и т. п., на протяжении 30-х годов сюрреалистическое движение скорее йачинает гаснуть, чем разгораться Изменилось время. «Социальные условия, — писал в 30-е годы Арагон, — которые сделали возможным... бегство от реальности, к магическим образам, то, что называют «Парижской школой», эти социальные условия ныне не существуют». «Ныне» для Арагона — это время Народного фронта, время социальной борьбы, вовлекающей художников. Действовали и заложенные в сюрреализме противоречия, сказывалась невозможность привести в стройную, логическую систему тогдашние политические, философские и эстетические лозунги Бретона — лозунги пролетарской революции и «автоматического письма».

Призывая к революции, Бретон подталкивал своих соратников на путь, который уводил их из мира подсознательного, из мира «грез» и «автоматического письма» — без чего Бретон сюрреализма не мыслил. Приковывая художников к «автоматическому письму», Бретон, напротив, отгораживал искусство от общественно-политической борьбы, в которой видел тогда смысл движения. Пытавшиеся оставаться художниками единомышленники Бретона оказывались в положении раскольников или же преобразовывали движение в чисто художественное, а значит лишали его претензий на революционное, пытающееся соперничать даже с коммунистическим, т. е. лишали сюрреализм того, в чем видел смысл сюрреализма Бретон.

Вторая мировая война, конечно, помешала «естественному» развитию сюрреалистического движения. Но не только и не столько в ней дело. Сюрреализм в том виде, в каком его мыслил Бретон — и в каком он действительно сюрреализмом является — чах сам по себе. Единственно подлинная форма сюрреализма грозила остаться при одяом правоверном — Андре Бретоне Единственно правоверная форма сюрреализма сама из себя творила вероотступников. Чтобы существовать, сюрреализм вынужден был менять форму, хотя в этом и не сознавался, чтобы не признаться в самоотречении

Война не просто затруднила деятельность сюрреалистов на территории Франции и других стран Европы. Война, оккупация, Сопротивление — все это оказалось аргументом против сюрреализма. Споры об «отечестве» перестали быть только теоретическими. Так лихо пригвожденные сюрреалистами к позорному столбу за «обуржуазивание», коммунисты гибли, защищая родную землю от фашистов, а не забывавшие напомнить о своем антифашизме сюрреалисты во главе с Бретоном перебрались подальше, в Америку. Не случайно Бретон в годы войны окончательно потерял последнего своего приверженца из числа крупных французских писателей — Поля Элюара. Элюар вернулся в компартию в 1942 году, и это было актом разрыва с анархизмом и политическим левачеством, с сюрреализмом в искусстве. Элюар вновь оказался рядом с Арагоном, но уже в ином лагере, в лагере реализма. И в лагере писателей подполья, писателей антифашистского Сопротивления.

Почти одновременно Бретон порвал с Дали, но по причине противоположной. Дали откровенно славил фашизм, стал поклонником генерала Франко и Гитлера, в котором увидел нечто родственное сюрреализму, «существо параноическое», а выше всего ценил деньги, цинично признавая: «главное иметь много денег. Я живу там, где денег побольше». Дали компрометировал сюрреализм, и Бретон отлучил его от своей веры. Но это не помешало Дали оставаться сюрреалистом, что само по себе ставило под сомнение важнейший, исходный для Бретона тезис об органической революционности сюрреализма, о том, что сюрреализм есть некая гарантия революционности — и политической, и философско-эстетической.

Отбыв в марте 1941 года от ставших негостеприимными берегов воюющей Европы, Бретон прибыл на Мартинику. Там он нашел единомышленника в лице Эме Сезэра, предпринявшего издание журнала «Тропики», в котором и обосновалась часть прибывших в Америку сюрреалистов. И снова — во-первых, сюрреализм воспринят как символ освобождения, во-вторых, решающее значение для возникновения мартиникского его очага имело появление Бретона. Позже и Сезэр оставит сюрреализм — подобно множеству других.

Но и само обращение Эме Сезэра к сюрреализму было весьма специфическим — и в то же время показательным для увлечения сюрреализмом в странах Латинской Америки, да и во многих других местах. «Более властный постулат влечет Сезэра к сюрреализму: в той мере, в какой тот предлагает..., благодаря автоматическому письму, прояснить подсознательное..., антильский негрб, разъединенный с самим собой чуждой ему культурой, может видеть в сюрреализме возможность обрести свою подлинную личность»(Kesteloot L. Aime Cesaire. Paris, 1962, p. 31.). Больше того, сюрреализм показался Сезэру «кодом», «шифром», в котором можно было бы укрыться от вишийской цензуры, и при этом сказать обо всем — «о коррупции властей, о гневе свободных людей, о грядущем очищении». Если еще представить себе, что мысли и чувства Сезэра всегда питались мыслями и чувствами народа, то понятным станет не только быстрый отход Сезэра от сюрреализма, но и то, что, увлекшись сюрреализмом, он увидел в нем скорее то, что ему нужно было, чем то, чем был на самом деле сюрреализм. Сезэр «прибег к услугам сюрреализма», а не следовал ему.

Европейские сюрреалисты несколько оживили сюрреалистическое движение в Америке — в Мексике, Чили, Венесуэле. Но истинно весомым оно стало лишь в США( До того времени американцы знакомились с европейской новинкой. «В 1931 году имела место первая исключительно сюрреалистическая выставка в Америке, но все экспонаты были европейскими». (J а п i s S. Abstract and Surrealist Art in America. New York, 1944, p. 87).), где в августе 1941 года появился Андре Бретон, где оказались и некоторые другие из европейских его приверженцев. С 1942 года ими издается журнал с бравурным названием «VVV» — «Тройное В», т. е. «тройная победа» (V — от лат. «victoria», фр. «victoire»).

Не до побед было, однако, сюрреалистам. Тем более, что с момента появления на американском континенте Бретон заметно меняет свою программу. В переменах выразилось то фиаско, которое потерпело сюрреалистическое движение как движение политическое, взявшее на себя смелость преобразовать мир, совершить социальную революцию, оставаясь при этом движением сюрреалистическим, со всеми вытекающими отсюда противоречиями, двусмысленностями и органической слабостью. Не признавая поражения (что характерно вообще для Бретона), сюрреалисты мало-помалу ретировались с поля социальных сражений так, как они ретировались с полей сражавшейся ЕвропыТристан Тцара писал, что в журнале «VVV» даже в форме ребуса читатели не смогли бы обнаружить слов и образов, касающихся войны и оккупации. (Тzarа Т. Le surrealisme et 1'apresguerre. Paris, 1948, p. 74)..

Позже, уже после войны, сюрреалисты открыто заявят об изменении своей социально-политической позиции: «С нетерпением желая ускорить приближение царства свободы, мы одно время присоединились к мерам, подготавливавшим... пролетарскую революцию... Сегодня мы поднялись на иной уровень для того, чтобы трудиться во имя приближения царства свободы. Мы ищем ключ, мифический по его сути...»(Bedouin. Vingt ans du surrealisme 1939-1959. Paris, 1961, p. 310).

Бретон выдвигает лозунг — «Пригрбзить революцию», или «Грезить о революции» (Rever la Revolution). Как истинные идеалисты, сюрреалисты противопоставляют марксистской теории революции идею «тотальной революции», делая акцент на тотальном преобразовании психологии, и не считаясь с тем, что такое преобразование немыслимо без революционной перестройки материальных условий бытия человека. Сюрреалисты пообещали кардинально изменить взгляды, верования, — переставив человека с ног на голову, точнее, закрепив его в этом неестественном, но предпочитавшемся сюрреалистами положении.

Это не было движением вперед — хотя, конечно, как движение вперед изображалось в трудах некоторых историков и теоретиков сюрреализма(Следует иметь в виду одну особенность значительная часть движения о сюрреализме принадлежит участникам сюрреалистического сюрреализма. Трудов о сюрреализме за рубежом немало, но изучение ров сюрреализма должным образом не отделилось еще от его рекламирования. ), — это похоже было на возвращение назад, к периоду до сближения с коммунистическим движением, до «политизации» сюрреализма, к исходной точке начала 20-х годов. В «Пролегоменах к третьему манифесту сюрреализма» («Рrоlegomenes a un troisieme manifeste du surrealisme», 1942) Бретон озабочен не столько «прекращением эксплуатации человека человеком», сколько «проблемой отношений мужчины и женщины», И не случайно: ведь уже в 30-е годы в эссе «Безумная любовь» («L'amour fou», 1937) Бретон пообещал преобразовать мир, используя для этого «половую любовь и единственный двигатель мира — желание». С подозрением относившийся некогда к поэзии Бретон и в «Безумной любви» и в «Пролегоменах» заговорил о свободе языком поэта — образным, загадочным, туманным. Пренебрежение к истории, свойcтвенное сюрреализму на его «юношеском» этапе, вновь возвращается в манифесты Бретона, как и ставка на абсолютную свободу «я». «Индивидуальное сопротивление — единственный ключ от дверей тюрьмы», — пишет Бретон в 1942 году и тем самым замыкает кривую двадцати лет своего движения, замыкает иллюзорным освобождением индивидуума в мире, остающемся несвободным.

А тем временем, далеко от тех берегов, к которым причалил Бретон, шла война... Бретон размышлял о войне в статье «Черный свет» (1943). Не цели, не основания войны, а ее «структура» интересовала Бретона. Он, правда, осудил фашизм, «жестокую мистику» милитаризма. Осудил попутно, по пути своих отвлеченных и не лишенных претенциозности рассуждений о «суперструктуре» и «инфраструктуре». На фоне такого очевидного, такого недвусмысленного факта, как война, перед лицом такой очевидности, как фашизм, теоретизирования Бретона насчет человеческого любопытства, потребности в детскости и пр. кажутся особенно неуместными и уклончивыми.

«Три лика Зверя» — Гитлера, Муссолини и Микадо Бретон заклеймил в 1942 году в речи «Положение сюрреализма между двумя войнами». Заклеймил опять-таки попутно, в очередном славословии сюрреализма как символа свободы и юности, в очередном повторении идеи о всемогуществе основанного на фрейдизме «автоматизма», «объективной случайности» и вторжения в «мифическое бытие».

В эссе «Тайна 17» («Arcane 17», 1944) Бретон размышлял о духе Сопротивления; он классифицирует участников Сопротивления на высшую и низшую категории и предупреждает о том, что Сопротивление — это еще не все. Определяя здесь свободу как оппозицию всякому угнетению, Бретон напоминает, что свобода — не «состояние», что она динамична. По классификации Бретона, освобождение Франции — всего лишь негативная, не созидательная идея, борьба против болезни, но не само здоровье, коим является истинная, высшая идея свободы. Эта высшая идея оказывается составной частью бретоновского «нового мифа», «созиданием света», чем заняты поэзия, любовь, «смыкающиеся на наименее обнаруженной точке человеческого сердца».

Бретон слишком далеко забрался в поисках идеального места для размышлений. Вот он в море, у берегов Канады, у какой-то Дырявой Скалы... Место это, по всей вероятности, поэтическое, навевающее грезы, но из этого прекрасного далека трудно судить о Сопротивлении, развернувшемся на земле Европы. Все, что может сказать Бретон о величайшем сражении современности — «скандальное состояние дел», скомпрометировавшее «мужчину» и «его принципы». «Мужскую систему» общества Бретон мечтает заменить «женской системой», царством любви и доброты.

Бретон вернулся во Францию весной 1946 года. Накануне возвращения ему удалось зажечь еще один очаг сюрреализма — на Гаити. Известный французский писатель появился там в ореоле не только своей известности, но и своей афишированной, акцентированной революционности, что, как мы видели, нередко прокладывало путь сюрреализму. Вокруг тамошнего поэта Рене Депестра возникает не столько литературное, сколько политическое движение, в котором сюрреализм Бретона играет роль повода для проявления давно накопившегося и искавшего себе выход возмущения местной диктатурой. Депестр тоже прибег к услугам сюрреализма, а не пошел за ним. Печать Гаити писала о сюрреализме как об «антифашистском движении, не пропускавшем случая подтвердить свою веру в законные стремления человека к социальной справедливости и свободе».

Так воспринимали сюрреализм на Гаити, так очень часто его воспринимали в странах, где сюрреализм был новинкой, где искали повода для выявления потребности в протесте и обновлении, где принимали сюрреализм вначале «по одежке», по дерзким и волновавшим чувства призывам Бретона

Во Франции его воспринимали иначе. Во Франции он не был новинкой. Во Франции он был промерен меркой Сопротивления, меркой тех бед, которые обрушились на Францию, меркой Освенцима и Бухенвальда. Понятна поэтому та резкость и непримиримость, с которой оценил сюрреализм Жан-Поль Сартр. Это произошло в апреле и мае 1947 года, в статьях, опубликованных в журнале «Les Temps modernes» и относившихся к циклу «Что такое литература?». Сартр тогда, под влиянием войны и Сопротивления, заявил об ответственности писателя, об его «ангажированности», вовлеченности в борьбу, о неизбежной зависимости человека от общественных обстоятельств, от исторической ситуации

Сюрреализм же для него был примером «абсолютного бунта», напоминающего поэтому «фейерверк». Сартр не сомневался в искренности намерений сюрреалистов в их отвращении к буржуазии. Но «они разрушают буржуазное существование и сохраняют его со всеми нюансами»; «тотальное уничтожение, о котором сюрреализм мечтает... никому не причиняет зла именно потому, что оно тотально. Это абсолют, место которого вне истории, это поэтическая фикция», И приговор: «Сюрреалисты остаются паразитами класса, который они оскорбляют, их бунт вне революции».

В 1947—1948 годах с резким осуждением сюрреализма выступил Тристан Тцара, в конце 20-х — первой половине 30-х годов поддерживавший Бретона. Тцара увидел вырождение сюрреализма: вслед за попытками «связать мечту и действие», перебросить мост к революции сюрреалисты занялись «заумным колдовством».

Тогда же еще один видный французский писатель, тоже из бывших сюрреалистов, тоже прошедший через Сопротивление, сказал — «сюрреализм против революции». Этим писателем был Роже Вайян. В 1948 году он издал под таким названием небольшую книгу. Р. Вайян отметил как симптоматичный факт то, что первые заявления Бретона по возвращении во Францию были опубликованы в «Фигаро». «Так кончился «заговор молчания», который буржуазная пресса противопоставляла с 1925 года, дерзостям сюрреалистической группы и ее руководителя...»(Vai11and R. Le surrealisme contre la revolution. Paris, 1948, p, 11). Бретон, заявивший в своем первом манифесте об «абсолютном неконформизме сюрреализма», публикуется в «Фигаро». Вайян высказал ту же, что и Сартр, мысль о социальном паразитизме сюрреализма, о его мелкобуржуазной способности жить «en marge», «вне» и «возле» подлинного дела. «Война вынудила нас пересмотреть многие из наших взглядов», — писал Вайян. Война подорвала это состояние «en marge», вынудила «принять бой»; «примечательно, — продолжает Вайян, — что среди подписавших «Сюрреализм в 1947 году», кроме Бретона, нет почти никого из сюрреалистов 1925 года». А подписавшие — это те, кто, как и сам Бретон, сумели и в годы войны оказаться «en marge», вне подлинной борьбы. И тем самым превратиться в вирус, который буржуазный организм уже может усваивать и даже использовать в своих целях.

Действительно, после 1945 года, во взбудораженной войной Европе, которая переживает момент «вовлеченности» искусства в политику, в заботы человеческие, Бретон, отступающий даже от своих собственных довоенных лозунгов, приготовившийся «грезить революцию», кажется шагающим не в ногу со временем, кажется анахронизмом.

Подтвержденный в 1947 году в резкой форме разрыв с коммунистами лишь усиливал это впечатление. Пренебрежительное отношение к такой реальности, как Советский Союз, раскрывало утопизм сюрреализма, все более склонявшегося к чисто мифическому освобождению личности. Считая главной бедой национализм, Бретон ставит под сомнение патриотическую деятельность коммунистов, в тоне извинения пишет даже о тех скупых похвалах, которые он в годы войны адресовал борющейся Франции, «французскому духу».

Несмотря на броские лозунги, которые продолжал выдвигать Бретон, несмотря на все его попытки организационно укрепить ослабевшие ряды его единомышленников (от парадной Международной парижской выставки 1947 года до VIII Международной выставки 1959 года, привлекшей внимание благодаря дополнительным средствам, использованным сюрреалистами, — ее темой был эротизм), сюрреалистическое течение иссякает и в Париже и в других центрах, разбивается на едва заметные ручейки. «Бретон остался в одиночестве, с горсткой приверженцев, рассеянных по всему свету, без реального на мир влияния»(Воisdеffrе P. de Une histoire vivante de la litterature Qaujourd'hui Paris, 1968, p 321. ).

«Выше всего — независимость», — повторял Бретон. Звучали слова эти красиво, но она, эта независимость, все более смахивала на независимость приживалок, живущих воспоминаниями о былом величии. Так, редакторы выходившего с 1948 года сюрреалистического журнала «Неон» (он просуществовал совсем немного), декларировали свой аполитизм — и в то же время не забыли напомнить о том, что Бретон сохраняет приверженность «тотальной революции». Под крылом выдвинутого Бретоном в «Неоне» лозунга и созревал аполитизм сюрреалистов нового набора. Этим лозунгом были туманные и поэтические призывы «Naviguer. Eveiller. Occulter». («Странствовать. Пробуждать. Заниматься оккультизмом»).

«Новый» курс сюрреалистов чисто словесно расширял проблему свободы до метафизики «абсолютного бунта», до колдовской зауми оккультных «чудес» — а в области практического действия Бретон и его немногочисленные сподвижники не выходили за пределы мелкой возни в анархических и троцкистских группировках. На обуржуазивание «чистого бунта» указал даже Альбер Камю. В конце 1951 года, после появления книги Камю «Бунтующий человек», между ним и Бретоном произошел обмен раздраженными репликами.

Анархические призывы Бретона, его апелляция к «тотальной свободе» в изменившихся социальных условиях кажутся такой очевидной «поэтической фикцией», что превратить их в послевоенной Европе в знамя, способное воодушевить и объединить целое движение, не удавалось. Удалось привлечь к себе лишь незначительное число политиканов или же художников, способных оценить возможности «автоматического письма» — но это значит свести сюрреализм к чисто литературной, относительно камерной по задаче и по значению школе. Это и значит вернуть сюрреализму его значение, освободив от неподтвержденных делом претензий Бретона и его поклонников, всегда сопротивлявшихся «сужению» сюрреализма. Бретон и его сторонники попытались возложить на сюрреализм задачи, которые он не в состоянии был выполнить в силу своей «надреали-стической» сущности. Вот противоречие, которое пронизывает всю историю сюрреализма. Поэтому и общественно-политические задачи, сформулированные Бретоном в 30-е годы, выполняли лишь те сюрреалисты, которые сюрреалистами переставали быть. Коль скоро Бретон отстаивал сюрреализм, «автоматизм» и оккультизм, — он сам «сужал» движение, обрекал его на постепенное истощение. «Тотальная свобода» расширяла сюрреализм чисто словесно, делая его «поэтической фикцией», — в схватке с Историей Бретон потерпел сокрушительное поражение. А по мере истощения сюрреалистического движения все выше поднималась фигура самого Андре Бретона — первого и последнего представителя международного сюрреализма... Не случайно и интерес к проблеме сюрреализма вновь несколько оживился в 1966 году, тогда, когда умер Бретон, — когда возник вопрос, умер или нет вместе с ним сюрреализм.

Впрочем, дело не только в смерти Бретона и естественном стремлении подвести в связи с этим итоги. Дело в том, что в. 60-е годы несколько оживился интерес к сюрреализму в силу целого комплекса и социально-политических, и собственно художественных причин.

Вот и Арагон вдруг заметил, что слова «реализм» и «сюрреализм» имеют общий корень, и попытался оценить возможности сюрреализма применительно к «экспериментальному роману» («Гибель всерьез», «Бланш, или Забвение»). Вообще сюрреализм как бы ожил под пером сторонников «реализма без берегов». Сюрреализм даже превращается в «берега» этого «безбрежного реализма». Так, Пьер Дэкс в книге «Новая критика и современное искусство» (1968) все мировое искусство разделяет на «традиционное», или «устаревшее», и «современное», для которого «реальность — только на полотне». «Современное» возникло благодаря усилиям символистов и кубистов Сюрреализм, по мнению Дэкса, «обобщил» этот процесс осовременивания искусства.

Филипп Соллерс, вдохновитель парижского журнала «Тель кель», органа сегодняшних «авангардистов», провел прямую линию к сюрреализму, к Бретону. Вслед за сюрреалистами, группа «Тель кель» попыталась навести мосты к социальной революции. Имя Бретона поставлено рядом с именем Маркса. «Письмо и революция», — так называется интервью Соллерса от апреля 1968 года. «Революция здесь теперь», — заявляет его группа в мае 1968 года. «Антироман на службе революции», — звучит наиновейший лозунг. «Сюрреализм на службе революции» — это уже было...

Как и сюрреалисты, современные литературные структуралисты главным средством социального преобразования считают свой философско-художествеыный принцип, — в данном случае это принцип «письма»: «Письмо как функция социального преобразования», — так называется, например, статья Ф. Соллерса («La Nouvelle critique», 1968, mars). Мы свидетели новой фазы в эволюции парижской «школы письма». Раздражённо повернувшись вначале «спиной к истории», она резко изменила позицию в последнее время. Новые времена вынуждают писателей осознать свою роль в обществе — чего, например, стоят майские события 1968 год в Париже! Но эстетика сегодняшнего "авангардизма" сложилась в длительной традиции чисто эстетической , революционности, да еще обработанной аполитичным «антироманом» 50-х годов. Получается такое же, как и у сюрреалистов 30-х годов, противоречивое и странное сочетание.

Как от идеи социальной революции перебросить мост к изъятому из социальных условий и идеологий первоэлементу «письма» (у сюрреалистов соответственно — «автоматического письма»), к литературе чисто лабораторной и камерной, «чистой»? Как связать социальный нигилизм, лежащий в основе структуральной эстетики, с гуманизмом и пафосом утверждения, лежащими в основе социальной революции? Как можно устоять на столь неестественно раздвинутых ногах! Чтобы их сдвинуть и обрести большую устойчивость, «школа письма» в последнее время и пытается навести мосты от идеи социальной революции к самой сути эстетики «письма».

Предлагается считать началом или даже аналогией социальной революции — само «письмо», его нетрадиционность. Вот так, например: «Именно изменение письма приводит мир в состояние производить мир иным образом». Или вот: «Двойное изменение — изменить жизнь, изменить мир», «die Welt verandern», как буквально писал Маркс, — проходит через знаки на бумаге».

Современным «антироманистам», по-боевому настроенным, кажется, что, взрывая язык, они подводят смертельную мину под буржуазное общество. Они уверены, что истинная революция начинается с того момента, когда язык заменяется «письмом», когда с пролетариатом начинают говорить на непривычном, невнятном языке. По их мнению, адресовать пролетариат к внятности, к доступности — значит воспитывать конформизм, направлять не по революционным, а по проторенным дорогам. Чем менее понятен текст, тем он революционнее. Синонимом порицаемой буржуазности стал для «школы письма», вслед за языком, роман. Парижским «авангардистам» кажется, что «оспорить повествовательные формы — это уже означает подвергнуть сомнению буржуазную идеологию», ибо «капиталистический период покоится прежде всего на примате слова нaд письмом».

Однако стоит ли забывать о том, что попытки покончить с буржуазией путем ликвидации или языка, или романа, или поэзии делались многими и задолго до появления «Тель кель»? Стоит ли забывать о том, что невозможно заметить того потрясения, которое испытало буржуазное общество вследствие этих попыток? И о том, что довольно легко увидеть ущерб, нанесенный этими попытками искусству? «Чтение, отрешенное от смысла», «литература, как нечто закрытое, подвергающее сомнению все гуманистические концепции акта творчества», — с таким искусством не выйдешь к обществу, не выйдешь к подлинной, а не словесной революции. Как не удалось это сделать и сюрреализму.

Не случайно, должно быть, и сами сюрреалисты ныне не очень-то настаивают на принципах сюрреализма, предпочитают самые туманные и неопределенные рассуждения о том, что есть сюрреализм. Сюрреалисты пытаются оживить сюрреализм и возбудить внимание к нему за счет социально-политических событий последних лет. Один из последних адептов и руководителей сюрреализма Жан Шюстер пишет о «благоприятных объективных условиях — обновлении революционной мысли и действия»( «Le Monde», 1969, 4 octobre,). Действительно, с оживлением анархизма сейчас как бы оживился сюрреализм, или скорее интерес к нему. Его поклонники с гордостью напоминают, что на стенах домов Латинского квартала в Париже в мае 1968 года можно было прочитать слова «Бретон» и «сюрреализм». Это верно, но это еще раз подтверждает органическую связь сюрреализма с анархизмом.

Недаром такой нашумевший теоретик современного левачества, как Герберт Маркузе, именно в сюрреализме нашел подходящую для его целей, для его программы доктрину. «С сюрреалистами бретоновского типа автора «Опыта об освобождении» роднит ощущение безвыходности тупика, в который завела мир капиталистическая Цивилизация, и убеждение в том, что выход из него возможен только в форме прорыва, который был бы полным, окончательным и абсолютным разрывом со всем реально существующим... Но главное, что роднит Маркузе с сюрреалистами подобного типа, это убеждение в том, что энергию — положительное содержание! — такому «социальному перевороту» даст человеческое под. сознание, либидозный порыв... Вся культура буржуазной эпохи возникающая, стало быть, как результат известной репрессии, известного давления на либидозный порыв индивида, представляется ему чем-то насквозь фальшивым, достойным лишь осмеяния и уничтожения. Как и Бретон, Маркузе сначала отождествил политиче. скую революцию с эстетической (художественной), а затем все время занимался «подменой тезиса», ставя на место одной революции — другую... Маркузе (как и Бретон) находится в ситуации постоянного колебания между эстетизацией политики и политизацией искусства»(Давыдов Ю. Сюрреалистический революционаризм Гербта Маркузе. «Вопросы литературы», 1970, № 9.).

Разве не красками самого отчаянного анархизма окрашены были университетские стены в памятном мае 1968 года? Вот некоторые из начертанных на стенам лозунгов: «Ничего», «Здесь спонтанируют», «Изобретайте новые половые извращения», «Освободитесь от Сорбонны (спалив ее)», «Никаких экзаменов», «Да здравствует насилие», «Насилуйте вашу alma mater» и т. п И рядом совершенно сюрреалистические лозунги, сюрреалистические и по сути, и по вызывающему тону, по шокирующей броскости: «Фантазия берет власть» «Мечта — это реальность», «Будьте реалистами, требуйте невозможное», «Мои желания это и есть реальность», «Надо систематически исследовать случай», «Наслаждайтесь здесь и сейчас», «Все — дада», «Да здравствует сюрреализм». Вот и поздний французский сюрреалист Андре Пейре де Мандиарг стал сочинять листовки, которые разбрасывались во время майских событий в Па риже. На листовках изображена роза и воспроизведены стихи о «Розе для Революции», со ссылками на Фиделя Кастро и с надеждой на Латинский квартал, где, по убеждению сюрреалиста, пустила корни эта красная роза, «столь безмерная, что Францию всю она покроет»

Одновременное оживление анархизма и сюрреализма не подтверждает, а опровергает тезис о некоей абсолют ной революционности сюрреализма, тезис, на которое сторонники сюрреализма особенно сейчас настаивают надеясь, что сюрреализм выживет хотя бы за счет отвлеченных и туманных определений его революционности и его пролрессивности. Таких, например: «сюрреализм — это ностальгия и надежда», сюрреализм — это реализация лозунга «каждому по его желаниям».

Последняя фаза сюрреализма — превращение его в нечто загадочное. «Сюрреализм — загадка», — пишется в специальном номере журнала «Эроп».

Он отождествляется то с «искусством воображения» (разве, однако, искусство обходится без воображения?), то «со всем странным», то со всем, «что эпатирует буржуа». В одной из статей сообщается, что вообще «все сюрреалисты», но не знают об этом, как г-н Журден не знал, что говорит прозой.

В «юбилейном» — посвященном 50-летию выхода в свет «Магнитных полей» — номере газеты «Монд» от 4 октября 1969 года прямо говорится, что нынешний сюрреализм «не может быть понят», что он «не имеет программы». Именно такой, безликий, сюрреализм его приверженцы считают вечным — в отличие от «исторического», смерть которого очевидна даже приверженцам сюрреализма. Жан Шюстер сообщает, например, следующее: «Констатируя отсутствие какой бы то ни было связи в сюрреалистическом движении, в феврале месяце (1969 г. — Л. А.) некоторое число моих друзей и я сам решили предоставить его судьбе, которая нас более не касается». И далее: «Номер 7 журнала «Аршибра», датированный мартом 1969 года, но подготовленный в январе, — последняя манифестация сюрреализма как организованного движения во Франции».

Кажется, ясно. Но Шюстер завершает свое сообщение словами «сюрреализм жив». При этом «историческому» сюрреализму противопоставляется сюрреализм «вечный», т. е. безликий.

Само это противопоставление говорит о смерти «исторического» — г. е. единственного, существовавшего на самом деле сюрреализма. Ведь «вечный», т. е. безликий, лишенный программы, превращенный в символ надежды, — это не сюрреализм, это плод воображения сторонников сюрреализма, которым не под силу мысль о его кончине.

Совершенно прав автор одной из статей в посвященном сюрреализму номере журнала «Эроп»: «Сюрреализм умер окончательно. А то, что он укрывается ныне оккультизме, в алхимии, в изотеризме, это побуждает нac видеть в нем движение, которое история обогнала. По нашему мнению, истинные сюрреалисты — это те, которые поняли, что поиски сюрреальности открывают дверь обскурантизму и реакционной мифологии». Ведь даже в случае с парижской «школой письма», противоречия и метания которой так напоминают нам о противоречиях и метаниях сюрреализма, речь не идет о возрождении сюрреалистического движения. Речь идет об оценке наследия сюрреализма, о дележе этого наследства — а когда делят наследство, значит в доме есть покойник.

начало

оглавление